Тихий Дон. Том 2
Шрифт:
– Не доложить об том, что едешь-то?
– Нет.
– Ну, погоди, я – живой ногой!
И всегда медлительный Прохор на этот раз пустился к квартире рысью.
Григорий присел к плетню, закурил. Восстанавливая в мыслях встречу со Степаном, равнодушно подумал: «Ну что ж, теперь он знает. Лишь бы не бил Аксинью». Потом усталость и пережитое волнение заставили его прилечь. Он задремал.
Вскоре подъехал Прохор.
На пароме переправились на ту сторону Дона, пустили лошадей
С рассветом въехали в Татарский. Около ворот своего база Григорий спешился, кинул повод Прохору, – торопясь и волнуясь, пошел к дому.
Полуодетая Наталья вышла зачем-то в сенцы. При виде Григория заспанные глаза ее вспыхнули таким ярким брызжущим светом радости, что у Григория дрогнуло сердце и мгновенно и неожиданно увлажнились глаза. А Наталья молча обнимала своего единственного, прижималась к нему всем телом, и по тому, как вздрагивали ее плечи, Григорий понял, что она плачет.
Он вошел в дом, перецеловал стариков и спавших в горнице детишек, стал посреди кухни.
– Ну, как пережили? Все благополучно? – спросил, задыхаясь от волнения.
– Слава богу, сынок. Страху повидали, а так чтобы дюже обижать – этого не было, – торопливо ответила Ильинична и, косо глянув на заплаканную Наталью, сурово крикнула ей: – Радоваться надо, а ты кричишь, дура! Ну, не стой же без дела! Неси дров печь затоплять…
Пока они с Натальей спешно готовили завтрак, Пантелей Прокофьевич принес сыну чистый рушник, предложил:
– Ты умойся, я солью на руки. Оно голова-то и посвежеет… Шибает от тебя водочкой. Должно, выпил вчера на радостях?
– Было дело. Только пока неизвестно: на радостях или при горести…
– Как так? – несказанно удивился старик.
– Да уж дюже Секретев злует на нас.
– Ну, это не беда. Неужли и он выпивал с тобой?
– Ну да.
– Скажи на милость! В какую ты честь попал, Гришка! За одним столом с настоящим генералом! Подумать только! – И Пантелей Прокофьевич, умиленно глядя на сына, с восхищением поцокал языком.
Григорий улыбнулся. Уж он-то никак не разделял наивного стариковского восторга.
Степенно расспрашивая о том, в сохранности ли скот и имущество и сколько потравили зерна, Григорий замечал, что разговор о хозяйстве, как прежде, не интересует отца. Что-то более важное было у старика на уме, что-то тяготило его.
И он не замедлил высказаться:
– Как же, Гришенька, теперича быть? Неужли опять придется служить?
– Ты про кого это?
– Про стариков. К примеру, хоть меня взять.
– Пока неизвестно.
– Стало быть, надо выступать?
– Ты можешь остаться.
– Да что ты! – обрадованно воскликнул Пантелей Прокофьевич и в волнении захромал по кухне.
– Усядься ты,
Но старик и внимания не обратил на окрик. Несколько раз проковылял он от стола до печки, улыбаясь и потирая руки. Тут его настигло сомнение:
– А ты могешь дать освобождение?
– Конечно могу.
– Бумажку напишешь?
– А то как же!
Старик замялся в нерешительности, но все же спросил:
– Бумажка-то, как она?.. Без печати-то. Али, может, и печать при тебе?
– Сойдет и без печати! – улыбнулся Григорий.
– Ну, тогда и гутарить нечего! – снова повеселел старик. – Дай бог тебе здоровья! Сам-то когда думаешь ехать?
– Завтра.
– Частя твои пошли вперед? На Усть-Медведицу?
– Да. А за себя, батя, ты не беспокойся. Все равно вскорости таких, как ты, стариков, будут спущать по домам. Вы свое уж отслужили.
– Дай-то бог! – Пантелей Прокофьевич перекрестился и, как видно, успокоился окончательно.
Проснулись детишки. Григорий взял их на руки, усадил к себе на колени и, целуя их поочередно, улыбаясь, долго слушал веселое щебетанье.
Как пахнут волосы у этих детишек! Солнцем, травою, теплой подушкой и еще чем-то бесконечно родным. И сами они – эта плоть от плоти его, – как крохотные степные птицы. Какими неумелыми казались большие черные руки отца, обнимавшие их. И до чего же чужим в этой мирной обстановке выглядел он – всадник, на сутки покинувший коня, насквозь пропитанный едким духом солдатчины и конского пота, горьким запахом походов и ременной амуниции…
Глаза Григория застилала туманная дымка слез, под усами дрожали губы… Раза три он не ответил на вопросы отца и только тогда подошел к столу, когда Наталья тронула его за рукав гимнастерки.
Нет, нет, Григорий положительно стал не тот! Он никогда ведь не был особенно чувствительным и плакал редко даже в детстве. А тут – эти слезы, глухие и частые удары сердца и такое ощущение, будто в горле беззвучный бьется колокольчик… Впрочем, все это могло быть и потому, что он много пил в эту ночь и провел ее без сна…
Пришла Дарья, прогонявшая коров на выгон. Она подставила Григорию улыбающиеся губы и, когда он, шутливым жестом разгладив усы, приблизил к ней лицо, закрыла глаза. Григорий видел, как, словно от ветра, дрогнули ее ресницы, и на миг ощутил пряный запах помады, исходивший от ее неблекнущих щек.
А вот Дарья была все та же. Кажется, никакое горе не было в силах не только сломить ее, но даже пригнуть к земле. Жила она на белом свете, как красноталовая хворостинка: гибкая, красивая и доступная.