Тихий гром. Книга четвертая
Шрифт:
Теперь это стало всем очевидно, и многие горячие головы трезветь начали.
У Рословых все решилось теперь будто само собою: никто не перечил Степкиному желанию идти на войну. Только Вера да мать всю ночь уливали подушки слезами. Проводы с выпивкой и песнями, какие бывали до войны, теперь давно позабылись. Много
Утром заложил Макар своего Рыжку в ломовую телегу, винтовку под траву сунул, посадил всю семью и подвез к дому братьев своих. Вместе с семьей Тихона собирались они на жатву. А годовалого Мишатку оставляли на попеченье деда и Саньки. И Мирон со своими тоже собирался в поле. Пора стояла страдная, и погода держалась та самая, про какую говорят: летний день год кормит.
Тут, возле Мироновых ворот, и состоялись проводы. Сюда же и Шлыковы подъехали со всем инвентарем для работы в поле. Новых сапог целый мешок привезли — Яшка нашил. А Колька Кестер пришел один, с котомкой на плече. Всех троих Макар взялся отвезти в Троицк. С вечера просилась Вера проводить мужа до города, но Степка не захотел: друзья у него холостые, а за ним хвост увяжется.
Со всеми простился Степка, жену молодую расцеловал, а потом, грозясь замусоленным дратвой пальцем и улыбаясь, наказал:
— Ну, ты гляди тута, без баловства чтобы. А то ворочусь — ноги повыдергаю!
— Какое теперь баловство, — подал голос дед Михайла. — Ты сперва воротись, а посля грозись… Возьми-ка вот Минюшку на руки, и я на телегу присяду. Мы вас до бугра проводим, коль всем недосуг… Всех работушка ждет, — говорил он, ощупав и садясь на край телеги. — Купец, сказывают, берет свое торгом, поп — горлом, а мужик — горбом.
— Обратно-то как же ты, дедуня? — спросил Степка.
— Да ведь Санюшка с нами поедет… Шесть ног у нас да четыре глаза вострых. Мы
— Сижу! — ответила она, громоздясь на Степкином мешке с сапогами.
— Ну, трогай, Макарушка!
И двинулись они через плотину. Из-за пруда помахали добровольцы картузами. Оставшиеся у ворот ответили им тем же. Бабы прослезились опять. А стоят-то некогда долго — хлеб ждет. И без того задержались изрядно. Роса уже обсохла, а до полосы еще доехать надо — время-то идет. Рысью покатили упряжки, все дальше уходя от тех, кого проводили.
Поднявшись на бугор, откуда и хутор виделся, как на ладони, и подводы с родными, уходящие в степь, Макар остановил коня.
— Ну вот, на самом бугре мы, батюшка. Слезай, а то далеко увезем.
Первой спрыгнула Санька и пустилась в степь за красивым пятнистым мотыльком. А дед, нащупав ногою в пимном опорке землю, спустился с телеги и принял на руки Мишатку.
— Ну, с богом, служивые! — сказал он. — Добивайте всех колчаков тама да ворачивайтесь домой живыми-здоровыми.
— Прощайте! — крикнул Степка уже на ходу, когда телега затарахтела вниз по склону. — А ты дождись нас, дедунюшка! — и словно горячее что-то застряло у него в горле.
Мишатка этот — общая рословская боль и радость общая. На диво всем рос быстро, вроде понимая, что не родительские руки пестуют его. Ходить начал на девятом месяце, а к году и говорить стал самые нужные слова.
Будто старый дуб, неподвижно стоял дед на макушке земли, упираясь непокрытою головой в синее-синее небо. А бесштанный Мишатка в заголившейся рубашонке торчал у него на руке как новая, свежая веточка. Огладив ручонками лохматую дедову бороду, он спросил:
— Дедя… поодем?