Тихий гром. Книга четвертая
Шрифт:
Ничего не ответила Матильда, только взглядом загадочно повела и кулачком рот прикрыла. За внучкой во двор не вышла. С того самого момента, как помогла убежать Валентине, зятя не видывала. И ничего плохого о нем не слышала, а камень на сердце лежит тяжеленный.
Родиону и во двор к тестю заезжать не довелось. Обнялся с молодой женой, подтянул стремена повыше, и оба угнездились на гнедке.
— Пущай уж ваши простят, что я другой раз вроде бы украл тебя, — осклабился Родион, трогая коня.
— Да никого ж там нету, окромя баушки. В поле все, а папашка с этой революцией из городу почти не показывается.
—
— Сердце чуяло, Родюшка, сердце! Ежели любит оно, да-леко чует. Ты ведь вчера еще приехал-то, небось?
— Ночью.
— Ну вот. А утром я тебя, родной, во сне видела. И утром уж знала, что приедешь, потому ждала, ненаглядный.
Она обнимала его одной рукой, жарко прижималась грудью к его груди, к плечу, но ответного тепла не находила. Копошилась где-то рядом колючая льдинка. И, чтобы отдалить ее от себя или расплавить, говорила и говорила без роздыху. О себе ничего не рассказал он. Вместо ответов на осторожные вопросы ее, сам о чем-нибудь спрашивал.
— И что за дела у твого папашки в городу?
— Власть они там все берут, а она не дается, — засмеялась Валентина. — Да он ведь и раньше, сколь помню, все туда ездил…
— А какую власть-то берут они?
— Какую-то советскую, что ли. Все про Советы говорят. А я и не знаю толком про их.
Странное, непонятное чувство владело Родионом. На фронте наслушался он о революции, о Временном правительстве, о Советах, о Ленине слышал. Офицеры говорили, будто бы Ленин — немецкий агент, что большевики специально разваливают фронт, чтобы германцу все сдать. Но сам-то Родион видел, понимал, что война ему не нужна. По своей охоте фронт покинул, да еще других агитировал. Вместе со всеми царя проклинал!
А вот не успел в родной избе порога переступить — и все вроде бы перевернулось, в противоположную сторону понесло. И ведь прав, пожалуй, отец, что царя-то зря турнули. Никаких посулов от Временного правительства не слыхать. Валентина все тискала его и ворковала неумолчно, старалась пробиться в душу. А он непробиваемо молчал о своем:
«Амнистию политическим объявили, так она мне ни к чему. Свободу слова дали, так мне и без того рот никто не затыкал. Большевики все землю сулят, так она у меня есть. Работай толь…»
И тут мысли его осеклись. Издали заметил он лежащего Леонтия и ахнул чуть не вслух:.
— Эх ты! Неужли же я его ухайдакал?!
Хорошо, что Валентина спиной к нему сидит и видит лишь противоположную сторону дороги. Подшевелил коня, чтобы скорее миновать это место и отъехать как можно дальше, пока никто не заметил.
«Ведь это ж чего будет, ежели неживой он?!
Набрякла, знать, за три года рука до того, что и не хочешь, а она сама бьет наповал…»
Проезжая напротив роковой межи, разглядел: мужик лежит уже в ином положении, чем сразу. Тогда у него руки раскинуты были, а теперь одна вдоль тела лежит и на бок повернулся он. Ежели Валентина оглянется, за спящего примет, не догадается.
Отъехали они от Леонтия изрядно, за бугром скрылись. Тогда Родион полегче вздохнул. Но все равно и назад поминутно оглядывался, и вперед зорко смотрел. Дорога оставалась пустынной. Все на полях заняты, а домой возвращаться рано.
Из-за случая этого перекипел в Родионе весь кипяток на Валентину
А землю-то в нынешнем году, выходит, не воротишь. О ней и разговора заводить не стоит, потому как фронтовиков теперь в хуторе полно.
Внизу под взвозом показалась речка, и за ней — станица. Среди ближних домов узрел Родион и свой. И почудилось казаку, что впервые он после фронта к родительскому дому подъезжает. А все, что ночью минуло и днем до сей минуты, — сон бестолковый.
— Избу-то свою признаешь? — спросил он.
— А чего ее признавать — всего месяц прошел, как покинула, — прослезилась Валентина, впервые расслышав теплые нотки в голосе мужа. — Мы же с тобой пожить не успели, а годочки те горькие, одинокие на всю жизнь в памяти запали.
Всякий преступник, ежели долго не попадается правосудию, думает, верно, как он умен да ловок — всех обошел! В успехах на везение не рассчитывает, на ум надеется. А коли попался — не повезло, говорит. А везение-то, оно больше всего в таких делах и значит, потому как невозможно предугадать всего, что вокруг делается, тысячи путей с его путем пересекаются.
Уж с какой звериной зоркостью оглядывал Родион Совков окрестные поля и колки — ведь ни единой души не видел. А бабка Пигаска видела его с каких-нибудь полсотни саженей! Травку она весеннюю собирала, чтобы потом всякие лечебные снадобья из нее делать. Главный и почти единственный лекарь она в хуторе. Невеликие барыши имела от своей лекарской практики, но помогала многим и гордилась искусством своим. И хуторяне за то уважали бабку.
Ползала Пигаска по дальней меже, корешки ножом выковыривала. Кофта на ней и юбка — зеленые с черным крупным рисунком, лицо и руки — землистые, юбка тоже, конечно, не первой свежести. Попробуй, разгляди этакую саламандру. А она видела: проехал казак по дороге. Ну, едет и пусть себе едет.
На обратном пути Родион с Валентиной и вовсе почти рядом с Пигаской проехали — в колке осиновом сидела она. Вальку признала, конечно. Ну, а казак — муж, стало быть, ее. Чего ж тут гадать-то! Всех женатых, замужних, разведенных знает бабка наперечет, и судьбу их знает, потому как молодые бабенки чаще всего и заглядывают к ней погадать. Валька тоже с неделю назад прибегала. Все правильно Пигаска ей нагадала: скоро приедет. Вот и прикатил.
Выбралась бабка на дорогу, когда на ней от проезжих и след простыл. На спине у нее — котомка с кореньями, на сухом цевье — корзина немалая с травами. До хутора верст десять топать. Конечно, версты невеликие, по бабкиным понятиям, да ведь с утра-то уходилась она, раза два по десять отмерила.
Версты три прошагала, старая. Глядь — мешки на меже стоят, а хозяин вроде бы спит возле них. Стало быть, ждет подводы. А ежели подождать вместе, то и бабку непременно подвезут до хутора добрые люди. Потому свернула с дороги на ту межу.