Тихий гром. Книга третья
Шрифт:
— Ленин ваш Россию продает Вильгельму. Так пишут в газетах, — резко возразил Кестер и ехидно добавил: — А ты, Виктор Иванович, выходит, настоящий большевичок и есть… Давно я к тебе приглядываюсь, а в упор только теперь увидел.
— Знаю, — ничуть не смутился Виктор Иванович. — Знаю, что жандармский полковник Кучин частенько читал твои доносы. И не только моя фамилия в них значилась — все, кто вот сюда приходил при Зурабове, там упомянуты. А вот сколько платил тебе за это Кучин, не знаю.
Мужики зашевелились враз, запереглядывались, потому как почти все бывали тут в разное время. Прошечка серым сделался,
— Ну-ну, ты не вздумай чего, Иван Федорович! — упредил его Тихон. — А то как в ентот раз за леворверы-то схватились вы… Не надо!
— Да ничего не сделает он один против целого хутора, — улыбнулся Виктор Иванович, показав на плотно столпившихся в избе хуторян. — Тем более, что и писать ему теперь некуда: жандармерия закрыта, а Кучин арестован.
Эти слова сразу приободрили всех, а в толпе, где-то в глубине ее, у дверей, послышались шиканья, кто-то лез там, протискиваясь к свету в душной тесноте. Наконец пробился Мирон Рослов, сдернул с головы полицейскую шапку и возгласил:
— Здравствуйте, граждане крестьяне!
— Гляди ты, как нас теперь именуют городские-то! — удивился кум Гаврюха. — Ну-к, расскажи нам, чего в городу-то делается.
— Чего там теперь делается — не понять и не рассказать враз-то, — вздохнув, ответил Мирон, распахнул шинель полицейскую и, достав из внутреннего кармана пачку бумаги, бросил ее на стол. Тут были печатные объявления, воззвания, «телеграммы» с заборов. — Вот, почитай, Виктор Иванович, может, вместе чего и разберем.
— Да читал я все это, Мирон Михалыч, об этом и разговор ведем. А ты вот расскажи-ка мужикам, как вы Кучина арестовывать ходили.
Степка соскочил с лавки от кутного окна, уступая место отцу.
— Ты и про это знаешь! — удивился Мирон, садясь и распахивая полы шинели.
— Не все знаю, — слукавил Виктор Иванович. — Ты вот мужикам расскажи, как все было.
— Да как там было, — раздумчиво повторил Мирон, собираясь с мыслями. — Как с пятого начались эти самые собрания да заседания, так вот и не кончаются. В ночь на шестое марта дежурил я возле окружного суда, а у их там заседание шло — временный гражданский комитет выбирали. Часа в два ночи выбрали, что ль-то… Ну, вот новая власть и послала солдата за начальником гарнизона, полковником Горячевым, а еще пятерым солдатам велели привести жандармского полковника Кучина, а они не знают, где он живет. Послали меня проводить, потому как приходилось там бывать по поручениям… Пришли. А нас не впущают: кто там, да чего там, да зачем пришли, да как вы смеете?! Ну, солдаты, правда, бедовые попались — не посмотрели, что жандарм, и шуму его не испужались. Затворами как щелкнули да штыки показали — и засобирался наш полковник! Сапоги надевает — руки у его трясутся, побледнел, а виду не хочет показывать, крепится.
Так под конвоем и привели его в заседанию. Я тоже туда с солдатами проскочил! Долго полковники там выгнибались, а наш особенно никак не хотел подчиниться новому начальству — все требовал приказу или распоряжению от центра по жандармской линии, а без того, мол, не могу я сложить обязанности и дела оставить на произвол. А как главный тюрьмой пригрозил ему да солдаты опять затворами щелкнули, тут и поник наш Кучин окончательно — на все согласился… Хотели
— Дык за порядком-то будет кто наблюдать, аль как? — тревожно спросил Прошечка.
— Для того милиция какая-то народная делается. Кое-кого из наших туда переведут, а мне по годам — отставка!
Слова эти у Мирона вырвались радостно, даже вроде с гордостью. Заметив это, Прошечка тут же и подытожил:
— Гляди-ка, Мирон, везучий-то ты какой! Кучину вон, говоришь, синяки да шишки от новой власти достались, мы вот все тут не знаем, как она к нам оборотится, а ему — сразу такой подарочек!
— Ну, это для его хозяйства хорошо, — выручил Мирона Виктор Иванович, — а все остальные блага от Временного правительства получит он вместе со всеми.
Устали мужики от этой беседы и поняли опять же, что ждать им от всех перемен пока нечего. А Леонтий все не унимался:
— Дык, Виктор Иванович, а посля временных-то, какие ж еще будут? Ты вот про каких-то большаков сказывал, може, от их какая польза нам будет?
— Ты, Леонтий, хоть при меньшаках, хоть при большаках — все равно дырявыми штанами сверкать будешь, — язвительно сказал Кестер, выбил золу из трубки прямо на стол, поднялся и, уходя, добавил: — Работать надо, а политикой и без нас есть кому заниматься.
Все с облегчением посмотрели ему вслед, а когда он вышел, кум Гаврюха забалагурил:
— Мирон, чего ж ты глядишь-то? Самого Кучина зарестовал, а помощник его тут шатается!
— Да ведь посадить-то его некуда, — отшутился Мирон.
— Обещают выборы в Учредительное собрание, — сказал Виктор Иванович, переждав смешки. — Но ведь опять же, кого туда изберут. Большевики, конечно, выставят своих кандидатов, а народ, если ему разъяснить, поддержать их должен. Бороться за свои права-то надо, мужики. «Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и не герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой», — так вот в одной хорошей песне поется.
Мужиков волновало все это, трогало, наводило на мысли, но расходились хмурые, вроде бы их тут обманули. Ведь думалось-то как? Раз царя скинули — все должно перевернуться в лучшую сторону. Но, выходит, не стало его, царя-то, а в деревне нигде ничего и не дрогнуло — будто его и не было вовсе. Стало быть, не в нем одном дело. Многие хорошо это поняли, особенно те, кто и раньше на собрания к Рословым захаживал. Поняли, да не всем по душе пришлось это понятие, кое-кого покоробило.
Движение пассажирских поездов к тому времени уже не соответствовало никакому расписанию. В первую очередь пропускали воинские эшелоны на фронт, шли всевозможные военные грузы, пробивались санитарные поезда с фронта. Человек, отважившийся пуститься в дорогу, не мог знать в точности, когда начнется движение, и тем более не знал он, когда достигнет конечной цели своего путешествия.
Больше месяца Василий Рослов с Григорием Шлыковым в пути мыкались. Испытали езду на открытых площадках товарных поездов, и на платформе ехали, и в пассажирских вагонах, и на конных подводах, и даже пешком не раз прошлись по небольшим перегонам. Грязью заросли похлеще, чем в окопах. Правда, в Самаре удалось им помыться и даже белье сменить.