Тихий гром. Книга третья
Шрифт:
Виктор Иванович Данин ходил под эту вывеску с самого начала, только раньше пробирался он сюда, стараясь быть незамеченным, а недели три назад, еще в марте, комитет перешел на легальное положение, и посещения стали безопасными. Потому и утром шли сюда не боясь привести «хвоста», и теперь выкатились все разом и открыто направились куда надо.
Накануне, в субботу вечером, Федор Федорович получил петроградскую газету «Правда», а в ней — статья Ленина «О задачах пролетариата в данной революций». Федич — такова была его кличка, и близкие товарищи по подполью чаще называли его именно так — ликовал. Значит. Ленин вернулся из
Вечером же организовал оповещение, а утром собрались все. Виктор Иванович с середины февраля почти постоянно жил на давнишней своей квартире у Авдея и Зои Шитовых и редко бывал в хуторе. У Федича собралось человек около шестидесяти, и после прочтения статьи завязался ожесточенный спор. Меньшевики и здесь были в меньшинстве, но такие оказались горластые и языкастые, что единого мнения никак не получилось.
Большевики считали, что мысли ленинской статьи надо проводить в жизнь, а меньшевики напрочь отвергали Апрельские тезисы В. И. Ленина, не только не желая принять их за руководство к действию, но и вообще видели в них вред для революции.
— Вы только подумайте, товарищи, — сказал Григорий Андреевич Зайцев, член временного исполнительного комитета и депутат городской Думы, — вдумайтесь хорошенько и вы поймете, куда нас зовет эта статья. Обстановка в городе стабилизировалась, между всеми партиями образуются все новые связующие нити…
— С девятьсот третьего года с меньшевиками порвались у нас эти нити, — не выдержал Федич, — а с кадетами и эсерами никогда их не было!
— Не было, но должны быть, — продолжал Зайцев. — Все демократические силы должны объединиться и навести в России порядок. В нашем городе эта согласованность уже наметилась, а статья зовет к дезорганизации общей демократии, к изоляции большевиков от других партий. Сомнут вас в одиночестве! Спрячьте эту газетку и никому не показывайте!
Виктор Иванович незаметно сидел в углу и голоса не подавал. А когда вышли все, подсел к столу, бросил на него большую кепку и, крутя свой ус, чтобы не выдать волнения, раздраженно сказал:
— Ну, Федич, хоть и запретил ты мне высовываться пока и выдержал я все их речи, чуть язык не проглотил, а теперь скажу: не сварить нам каши с меньшевиками! Делиться надо. Какая это работа! Зайцев-то, волк его задави, ишь ведь, чего поет: Ленин ему всю демократию испортил! К себе нам их не повернуть, не прибьются они к нашему берегу и работать не дадут.
Все это Федич выслушал, не проронив ни слова в ответ. Словно нерушимая скала, недвижно сидел он, вперив суровый взгляд больших глаз в собеседника и сжав полные губы, так что в уголках их образовались складки. Полное, чисто выбритое лицо и высокий лоб не дрогнули. И только в конце он вдруг улыбнулся, широкие черные брови приподнялись, будто сокол взлететь собрался, и, проведя рукой по темным слегка волнистым волосам, значительно крякнул.
— Знаю, Иваныч, вижу, — сказал он бодро. — От раскола нам не уйти. Верно ты говоришь, старый волк! А вот погодить придется… Газету, газету нам надо взять под свое влияние. «Степь» должна разнести наши идеи по всему уезду. Никакие митинги и агитаторы не сделают того, что может сделать газета… Помнишь, как в конце тринадцатого, в четырнадцатом заговорила «Степь»?
—
— Ну, ни Сухомлинова в Оренбурге, ни в других местах генерал-губернаторов теперь нет. Хаиму Сосновскому деньги нужны — и чем больше, тем лучше — ты знаешь этого жадного кадета. А у нас и денег таких сегодня нет. Это ты тоже знаешь, волк тебя задави!
— Знаю, — засмеялся Виктор Иванович, услышав, как точно, с такой же интонацией скопировал Федич его постоянную поговорку. И делал он это с давних пор в тех случаях, когда наводил на мысль, а Виктор Иванович не ухватывал ее сразу.
— Так вот, — продолжал Сыромолотов, расстегнув верхние пуговицы френча и потянув стойку белой косоворотки, словно связывала она его, — а на безденежье, как ты ни ругай Зайцева, к газете нам не подойти — он ведь член исполкома все-таки, с Хаимом вместе сидят на заседаниях. А с разрывом чуть-чуть повременим.
— Глубоко глядишь, волк тебя задави! — засмеялся Виктор Иванович, поняв замысел Сыромолотова. — На сажень в землю видишь.
— Так ведь фирма-то моя занимается разведкой недр, — подхватил шутку Федич. — По должности мне положено видеть. А обстановка самая подходящая. Теперь даже Кучину в жандармерию не надо носить газету для досмотра. Королевства, Иваныч, захватывают и лестью, и огнем, и мечом, а сердца — добром.
— А ты знаешь, где он теперь, Кучин-то?
— Скажи.
— В Солодянке, у казаков прячется. Зубами, небось, из подворотни клацает, пес. Не зря он там сидит. Чую, не зря.
— Ну, если залает вслух, надеюсь, услышим, — сказал Федич, вставая из-за стола. Весь он был плотный, крепко сбитый, могучий. Недюжинная сила чувствовалась в нем.
— Вопросов больше нет, Виктор Иванович?
— Больше нет.
— Тогда прощаемся, — строго сказал Федич и, обойдя стол, подал могучую руку. — Надо готовить материал в газету вот по этой статье, да и о первомайском митинге пора подумать.
Выйдя на улицу, Виктор Иванович почувствовал жаркое дыхание настоящей весны. Не глядя под ноги, месил тяжелыми сапогами уже загустевшую грязь, ватный пиджак — нараспашку, и неразлучная цигарка под усами.
С тринадцатого года знаком он с Федичем, а знают о прошлом друг друга не так уж много. Не принято было в их положении исповедоваться. Знал, что родом Федор Федорович из Златоуста, из рабочей семьи. Смолоду связан с подпольем, кончил горное училище в Екатеринбурге, и свет повидал аж до Франции. В Петербурге в редакции «Правды» поработал. Там же черносотенцы погубили его жену, подстроив автомобильную катастрофу. А здесь уже схоронил единственную малолетнюю дочку, не уберег от кори.
И хотя был Федич младше на семь лет, Виктор Иванович почитал его за старшего товарища, уважая блестящий, живой ум, богатый опыт и уменье подчинить себе людей, когда это надо.
Задумавшись, Виктор Иванович не заметил, как свернул из Соборного переулка, прошел вдоль изгороди горсада по Нижегородской, а потом повернул за угол сада уже по Татарскому переулку. Все эти дни, с середины марта, он не мог насладиться свободой передвижения, блаженно сознавая, что за ним нет и не может быть жандармского «хвоста». Ведь с пятого года не хаживал без оглядки! Да оглянуться-то еще надо незаметно!