Тихий гром. Книги первая и вторая
Шрифт:
Слушая, как Василий швыркает ложкой, дед не мог утерпеть, задал вопрос, щекотавший старческий ум со вчерашнего вечера:
— Ну, а чем займоваться-то станешь, надумал, что ль?
— Да когда же думать-то? Вчерась не до того было, и ночь всю проспал беспробудно… — ответил Василий, тщательно облизав и положив ложку. — Скорейши всего, на земле и осяду…
— Ну вот и славно бог тебя надоумил, — обрадовался дед.
— А подумать все ж таки не мешает, — продолжал Василий, выходя из-за стола и доставая свою табакерку. — В солдатах много кое-чего повидать
— Ишь ты, — ухмыльнулся в пушистую бороду Михайла, суча узловатыми большими пальцами поверх изгиба клюки, — у свого полковника, стал быть, обучился. А ведь хлебушка-то вы с им каждый день по три раза наш ели, крестьянский. Не застревал он у вас в горле, небось?
— У мово полковника не то что хлеб — баран с рогами сроду не застрянет. И мужик попадет, дак живым с бородой проглотит. — Чиркнув спичкой, Василий огляделся вокруг и, опасливо покосившись на тетку Марфу, тащившую на катке ведерный чугун из печи, добавил: — Чего-то бы надо такое придумать, чтоб все ж таки он подавился.
Михайла в первую минуту не уразумел всей глубины сказанных внуком слов. Покрякал, потискал в кулаке бороду, сплошь испестренную сединой, и, умом дойдя до сути, возразил:
— Были, Вася, и до нас были горячие головы, да где они теперя? С эшафота, сказывают, их отдельно от тела унесли, чуешь? И Пугач в здешних местах был, и атаман какой-то Стенька Разин по Волге ходил — об том слыхал я от свого деда… Все в бездну кануло. А вот хлебушек — вечный. Поколь жить на земле будут люди, не обойдутся они без хлебушка. До самого страшного суда господня!
— Понял я тебя, дедушка. Ладноть, — сказал Василий, накидывая шинель. — А только нонешние «горячие головы» не одной горячкой, кажись, живут — больше-то умом норовят раскинуть.
И хлопнул дверью.
Ни во дворе, ни в избе у Макара не было ни единой живой души — хоть шаром покати. Развернув телегу с покойником, Василий завел в оглобли Карашку. И тут, откуда ни возьмись — Пигаска во дворе объявилась.
— Ты, греховодник, — зашипела она из-за спины Василия, положившего левую оглоблю на гуж, — ты, греховодник, приволок этого нехристя в хутор на горе мужикам — прощенья тебе не будет, так и знай! А руки связать упокойнику не догадалси!
— И правда, не догадался, баушка, — улыбнулся Василий, перейдя на правую сторону упряжки и прикладывая оглоблю к дуге. — Да и нечем было связать-то.
— Нечем, — передразнила бабка, ощерив два своих черных зуба и высоко вскинув короткие кустики редких бровей. — Перевязала я вчерась, пока неокостенелый он был… А ты, слышишь? Чтоб, как сдашь его властям, веревочку енту сыми да мне возверни в целости. Понял, что ль?
— Эт зачем же тебе веревочка с упокойника понадобилась?
— За спросом! — вспылила бабка. — Ишь ведь чего захотел — скажи ему, для чего веревочка!.. Да попробовай ослушаться, паршивец! Всю жизню в холостяках проходишь, ни одна девка головы к тебе не поворотит!
— Да привезу, привезу, — пообещал
— А я не грозюсь, — подскочила к нему Пигаска, ухватив за рукав шинели. — Не грозюся я, слышишь? — При этом только что пустые ее глаза вдруг загорелись, жаром опахнули парня, так что ему и в самом деле показалось: молвит старуха одно-разъединое словечко — и прощай Василий Рослов! Испепелит на месте.
— Ты чего ко мне привязалась-то?! — обозлился Василий, вырвавшись из цепках бабкиных рук. Но вышло это у него до того неловко, что Пигаска долбанулась горбом о полотно ворот. — Сказано — привезу! Чего тебе еще надо?
Бабка, едва отлепившись от ворот, бочком шагнула к калитке, сухопарым задом открыла ее и уже с уличной стороны хрипло прокаркала:
— Коли не сымешь эту веревочку, сам живой из станицы не воротишься! — и зашаркала от ворот.
— Ну и карга надоедная, — отворяя ворота и слегка побледнев, сказал Василий. Не верил он бабкиным словам и в то же время никак не мог стряхнуть обуявшую робость. Черт их разберет, этих бабок: иная сплеча вроде ляпнет, а глядишь — в самую точку. И приворожить, и присушить могут. Это уж Василий знал точно!
Еще издали увидел — из двора Шлыковых подвода выехала и остановилась. Сроду они позже всех отправлялись в поле. Правда, сегодня, после такого дождя, в сырой, разнеженной за ночь траве коса будет мягко шуршать и похрупывать до самого обеда, но лишний часок для столь приятной работы всякий урвать норовит.
— Здоров, дядь Леонтий! — не доехав саженей десять, весело приветствовал Василий.
Леонтий вгляделся в солдата, в телегу его взглядом впился и пошел-пошел задом в ворота, тараща жиденькие редкие брови. Там на Манюшку наткнулся.
— Эт чего ты взадпятки-то ходить зачал? — оттолкнула она его.
— Опять ентот упокойник! — Леонтий хотел сказать потихоньку, да вышло так, что и Василий расслышал.
— Ой, Вася! Едва признала я тебя, — Манюшка бросилась к Василию, тот придержал коня. — Здравствуешь!
— Здорово, тетка Манюшка!
— Когда ж ты воротилси-то? — и, не слушая ответов, зачастила: — Гляди-ка, усы у его, как у мужика. На Макара вашего с лица ты шибаешь. Ну и мужик выправилси! Ну и жених!.. Ой, а ты, никак, взаправду мертвяка везешь? Эт где ж ты его взял-то? Кто он такой? — она безбоязненно сдернула с головы покойника рядно.
— Тот самый нехристь и есть, — перехваченным голосом объявил Леонтий, трепетно подступаясь и опасливо заглядывая на усопшего из-за жены, — тот самый, какой вчерась шибанул меня… Шишка-то, вот она красуется… Ты ехал бы, Василий, куда подальше — не к добру эдакая встреча.
— Да будет тебе молоть-то, чего не следовает! — оборвала его Манюшка. — Упокойника встренешь — завсегда к счастью. Сыщется наш Гришка живой-здоровый!
— Не стрекочи ты, сорока! — до крайности возмутился Леонтий и осмелел вроде бы даже. — Видишь, глядит он одним глазом — товарища себе высматривает, стал быть.