Тихий Коррибан

Шиннок Сарина

Я следую тропой далее, и заросли снова редеют, пока среди них из тумана не выступает одинокое небольшое здание. Когда я подхожу к нему, неожиданно где-то в стороне шуршит опавшая хвоя, будто кто-то пробежал рядом. И мне даже кажется, что в дымке я различил спину убегающего человека в темно-синей одежде. Но я не могу быть уверенным в том, что именно увидел, потому осмотр постройки остается приоритетной задачей. На грязном фасаде сидит несколько кровососущих крылатых насекомых, мне приходится сбросить и задавить их, чтобы открыть дверь. В здании темно, сырой воздух наполнен едким химическим запахом. Чей бы это ни был дом, он находится в запустении – по углам помещения и на всех предметах пыль и паутина, стены покрыты пятнами черной плесени. Я быстро пересекаю мрачную прихожую и, собравшись зайти в следующую комнату, еще более темную

и узкую, служащую, по всей видимости, кладовой или подсобкой, вижу в проходе длинные толстые ростки красного оттенка с раздутыми утолщениями на концах. Напоминает бесцветную плесень, выросшую в ржавых вагонах метро. И это растение так же выбрасывает в воздух клубы спор, когда я уничтожаю ростки топором. Красные споры оседают на пол, и я прохожу в узкую комнату, которая оказывается складом картин. Я вытаскиваю на свет, слабо льющийся через дверной проем, первое попавшееся полотно, и вижу знакомый до боли «Дворец Съездов», только по холсту хаотично размазана черная краска. Что ж, хуже это безвкусное полотно все равно не стало бы, в таких практически штампуемых изображениях дворца нет никакой ценности. Но следом я извлекаю из пыльной стопки прекрасный «Океанский пейзаж», непоправимо испорченный таким же актом вандализма. Так неужели дальше я увижу… Я не хочу видеть больше ничего, но руки сами тянутся к полотнам, и нехорошие ожидания сбываются. Портреты. Но поверх лиц людей на всех картинах нетвердой рукой нарисованы черные пирамиды. Это зрелище повергает в уныние с отголосками тревоги. И голова снова болит так, что я чувствую себя избитым и отравленным, пребывающим на грани смерти. Но, может, виной моему паршивому самочувствию просто царящий здесь всюду резкий запах.

Я должен, несмотря ни на что, выяснить все, что может касаться постройки в лесу, и, покинув хранилище полотен, я иду по винтовой лестнице вверх, снова расчищая встающие на пути заросли красноватой влажной плесени. Просторная комната, в которую я прихожу в итоге, оказывается мастерской живописца, если только вандал, марающий черной краской полотна, может продолжать называться деятелем искусства. Сам автор сидит на грязном полу у заколоченного досками окна, сгорбив спину. Вглядевшись в лицо мужчины, я вспоминаю, что знаком с этим человеком – несколько лет назад именно ему я заказывал свой портрет, только просил изобразить меня молодым, без седых волос и морщин, а главное, без шрамов, которые оставил мне Коррибан. Из-за всего, что творилось в моей жизни, я и забыл про этот заказ, но и живописец все это время не сообщал ничего о ходе своей работы, что определенно странно. Заметив меня, мужчина медленно встает, подходит ближе и нехотя протягивает мне руку. У меня нет желания отвечать на этот жест с одолжением, тем более что химический запах, похоже, исходит от одежды художника.

– Я пришел узнать насчет портрета, - удобная и уместная ложь, не требующая никаких объяснений. В отличие от неожиданного, крайне странного ответа:

– Зачем он тебе вообще, граф? Какой смысл менять одно на другое, если даже подпись не изменяется?

Имеет ли он в виду то, что уже писал картины для моей семьи? Или что портрет моего брата был его же авторства? Но, как известно, у живописцев всегда столько иррациональных конструктов в голове, что умом их точно нельзя понять.

– Не в подписи же дело, - недоумеваю я.

– Не в подписи, не в названии… - художник горестно смеется.
– Это говорит мне человек, мертвой хваткой цепляющийся за титул. Как и все вы, графы сереннские. Нужно было сразу сказать, как я не люблю всю здешнюю знать. Живете своим закрытым кругом, заключаете близкородственные браки – зачем? Чтобы плодить наследственные болезни, особенно психические? Очень возвышенно. Хотя, как ты думаешь, был ли шанс не сойти с ума у ребенка, рожденного исключительно из корыстных замыслов, зачатого, потому что было надо, а не потому что хотелось, живущего для служения целям родителей, а не собственным?

Его речь похожа на сплиновые рассуждения о своей жизни, мазохистичные самокопания, так свойственные людям его профессии. Видимо, он уже долгое время ничего не пишет и только уродует свои старые полотна из-за депрессивного эпизода.

– Я не могу знать, о ком ты говоришь, потому воздержусь от выводов, - вежливо намекаю я на то, что

говорить нам не о чем.

Мужчина достает из кармана зажигалку и вновь усмехается, крутя ее в руке.

– Да нет, ты знаешь, - утверждает он с нерушимой уверенностью, бросив беглый взгляд мне в глаза. И вновь возвращается в апатичную задумчивость: - Он был таким убедительным. Что ж, я сделаю это для него – послужу жадной матери…

Он щелкает зажигалкой – и от одной искры его одежда вспыхивает. По всей видимости, живописец планировал самоубийство, с демонстративностью, присущей деятелям искусства, при свидетелях, которых нелегко найти, живя в глухом лесу. И что ж, причиной тому стали извечные детско-родительские проблемы. Не могу сказать, что меня это задевает за живое – я не испытываю жалости к тому, кто делает подобный выбор, тем более что он вряд ли оставил бы существенный след в искусстве. Другое дело крики и хрипы горящего заживо человека, захлебывающегося вспенившейся слюной – апофеозно неэстетичное зрелище, от которого тошнота подступает к горлу. Хуже этого только заполняющий комнату едкий дым и реальный риск расстаться с собственной жизнью. Захлопнувшуюся за моей спиной дверь заклинило, приходится активировать меч, чтобы быстрее вырезать ее и броситься по лестнице вниз. Кашель уже начинает душить меня, когда я останавливаюсь как вкопанный – на винтовой лестнице стоит ребенок, темноволосый мальчик, которому около пяти или шести стандартных лет.

– Дай руку, - просит он.

Я, опустившись на одно колено, протягиваю ему ладонь, на которую он кладет что-то и сам загибает мои пальцы. Кажется, он отдал мне нечто для него ценное.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я, и взгляд ребенка меняется – мальчик словно за миг становится на годы взрослее, и он… гневается на меня за мой вопрос. Кровь стучит в мои виски, я больше не могу дышать воздухом, полным гари, и мир перед взором вновь проваливается во тьму.

Когда я прихожу в себя, горло все еще першит, а голову сдавливает боль. Но я лежу в помещении, где отсутствует запах горящих химикатов. Я отдыхаю на своей кровати, в спальне своего поместья.

Это случилось снова. И снова приходится задать себе вопрос, не было ли это сном. Что-то зажато в моем кулаке. Я смотрю на свою ладонь и вижу битые ракушки с океанского побережья. Опять это раннее детское воспоминание. Так неужели там, на лестнице это был я сам? Иная реальность способна устроить и такое, и в этом, возможно, есть смысл. Меня рано оторвали от семьи, но не настолько, чтобы я не помнил сдержанного отказа матери от меня. Я был уверен, что сознательно никогда не держал за это зла на родителей. Но, может, хоть и не признаваясь себе в чувстве обиды, я, тем не менее, ощущал себя покинутым, преданным? Ведь бывало, что я даже допускал мысль, что на самом деле являюсь не их сыном, раз уж они так легко решили обойтись без меня. Факт то, что с тех пор я больше не называл свое имя никогда. Я требовал, чтобы все звали меня исключительно по родовому имени.

Встав с постели, я замечаю, что у кровати, рядом со стоптанными сапогами валяется топор. Лезвие покрыто засохшей коричневой кровью. За стенами снова шумит охрипшее голорадио, включающееся самопроизвольно. Я должен услышать эту трансляцию. Похоже, снова чрезвычайные новости:

«В лесах на северной окраине Караннии сегодня был обнаружен обгоревший труп человека, мужчины в возрасте около сорока стандартных лет. Не исключается возможность как умышленного убийства, так и убийства или самоубийства по неосторожности. Начато расследование…».

Выслушав репортаж, я окидываю взором кабинет и вижу именно то, чего опасался – исчезли все мои картины. Ума не приложу, каким образом это было возможно. И, кажется, на стене появляется темное пятно. Что же происходит? Что реально, а что нет? Ответы вряд ли можно найти с помощью холодного разума.

Под окнами около дворца стоит пара людей – девушка, в которой я сразу узнаю графиню Налджу, и черноволосый пожилой мужчина в темных одеждах. Форма его бороды и седина на висках выдают в нем Борджина, Герцога Серенно. Мне нужно услышать, о чем они говорят. Я спускаюсь на первый этаж. Вглядевшись вновь в лица беседующих, я вижу в них обеспокоенность и напряжение.