Тихий омут
Шрифт:
Но вместе с тем, воевода лично обучал их жуткому и не самому простому искусству – предавать. Самое важное качество для опричника, лазутчика, вурдалака – не важно, как они называются у разных племён. Это воинство не имело права иметь кодексов чести, даже элементарных понятий о морали. Они создавались для предательства и провокаций, бесчестная игра – отныне вся их жизнь; так почему он был так им предан? Не от того ль, что создал сам? Но ведь одно лишь создание мироградской опричнины не делает их обязанными Соте до гробовой доски. И кто сказал, что воеводе на собственной шкуре не доведётся изведать, насколько искусными
Регент вздохнул. Постоянные подозрения и страхи – извечный удел тех, кто решил стать на путь предательства и интриг, но возврата уже не было. И пусть вскорости он свихнётся, устав подозревать каждую тень в двойной игре, лишь бы успеть свершить задуманное. В пору своей ретивой молодости, когда законы долга и чести были для него ни больше, ни меньше столпами, на коих покоится мироздание, воевода считал, что цель не оправдывает средства. И самые лучезарные блага всех государств не стоят и единой слезинки младенца. Выходит, ошибался. Иногда остаётся лишь принести в жертву одного младенца, чтобы выжили другие.
Опричник остановился и отворил перед ним дверь. Сота замер, пытаясь вспомнить его имя, но отчаявшись, только кивнул и вышел вон. Успевшие отвыкнуть от дневного света глаза непроизвольно сощурились, и воевода слегка попятился.
Оказавшись на улице, регент с удовольствием вдохнул запахи копчения и пряностей, доносившиеся со стороны кашеварни. Отдав кое-какие распоряжения он неспешно, заложив одну руку за спину, а другой поддерживая надоедливый костыль, направился к мироградскому цветущему саду. Нынче сад, конечно, не цвёл. Принарядившись в пышные серебристые убранства, деревья важно замерли до самой весны. Густые приземистые кусты походили на пушистых маленьких цыплят, только-только покинувших родную скорлупу и от страха и стужи жмущихся друг к дружке.
Зимой здесь нельзя было разглядеть вымощенных камнем узеньких дорожек вдоль стройных сиреневых аллей. Они превращались в ещё более узкие снежные тропки или исчезали совсем. Теряли очертания деревянные скульптуры, вырезанные до того искусно, что в сумерки и не отличишь от живого человека или зверя.
Воевода подошёл к узенькому извилистому ручейку, подёрнутому тонким льдом, и тепло улыбнулся. Именно здесь щёку, тогда ещё отрока в гридни, опалил первый девичий поцелуй. Пугливый и лукавый в то же время, он навеки отнял покой юного Соты. Вот и теперь, спустя почти тридцать лет, воспоминания о нём волновали душу, словно воевода всё ещё оставался молодым.
Не обращая внимания на саднящую боль в увечной ноге, воин присел на колено и, сложив руку лодочкой, легонько проломил ледяное кружево. Набрав в пригоршню студёной воды, муж закрыл глаза и осторожно поднёс к губам. Горло обдало приятным холодом, и по жилам заструилось что-то давно позабытое – будто в юность окунулся.
– Чего тебе, Благодей? – обернулся он к высокому жилистому мужу в кожаном доспехе с коротким копьём.
– Почтовый голубь, – коротко ответил удалец. – Из Лихобора.
– От Драгомира? – хмыкнул Сота, не столько спрашивая, сколько рассуждая под нос. – Это обождёт…
– Нет, письмо от другого человека. И я думаю, вам будет небезынтересно на него взглянуть, – воин протянул начальнику куцый берестяной свиток. – От Будилада.
– Как-как? – Сота аж встрепенулся,
Воевода несколько раз пробежал взглядом по нервной вязи саньтарских символов и присвистнул. В письме нахальный лазутчик требовал отпустить пленную княгиню, угрожая предать похищенные документы огласке. Если же Сота по доброй воле отпустит Злату (а ещё лучше передаст её с рук на руки доверенному человеку Будилада), то в тот же вечер секретные свитки вернутся в Мироград.
Губы регента растянулись в хищной ухмылке, но взгляд сделался мрачным. Воевода сжал кусок бересты так, что в нескольких местах пробежали трещинки. Некоторое время он молча следил, как под тонким хрустальным саваном извиваясь и искрясь бежит ручеёк.
– Позови М'aзаря, – наконец, прорычал Сота. – Я буду в трапезной.
И, скрипя зубами, воевода похромал вон из цветущего сада.
Слепой появился нескоро. Воевода успел расправиться с перепелами в яблоках и ныне медленно тянул вино из тонкого медного кубка, похожего на цветок. Навалившись обеими руками на столешницу, он хмуро следил, как пригожие чернавки стирали за окном боярское бельё.
– Видеть ты меня желал, воевода? – Мазарь стоял в дверях, слегка наклонив голову. На нём был всё тот же бардовый терлик, в котором слепец давеча наведывался к пленной княгине. Расклешённые полы уже слегка поистрепались, а расположенные выше локтя буфы были усеяны такого же цвета заплатками, одинаковыми на обеих руках, что создавало иллюзию, будто так и было задумано уже при кройке. Муж снял бархатную мурмолку и суетливо пихнул за пазуху.
– Да, – чуть погодя ответил Сота. – Прости, что дёргаю вот так бесцеремонно, но ведь сам знаешь, Мироград…
– Почто срамишь, воевода? – глухо отозвался Мазарь. – Мне ли роптать, когда ты был единственным, кто не отвернулся от меня в пору былой нужды? Должник я твой вовеки…
– Сядь, – Сота махнул рукой на лавку супротив себя и, поморщившись, залпом осушил кубок, – не горячись. И в закупах себя не торопись числить. Я обращаюсь к тебе по старой дружбе… А ещё, потому что нужда у меня ныне, как твоя когда-то. Если не больше. Взгляни, – регент положил перед слепым письмо лазутчика.
Повернув голову куда-то вправо, Мазарь осторожно поводил руками над столом и безошибочно взялся за бересту. Чуткие тонкие пальцы ветром пробежали по обеим сторонам, и мужчина криво усмехнулся.
– Мне удалось прочесть не всё, но кажется, это от того человека, что ты ищешь…
– Верно, – хмуро кивнул Сота. – Что ты можешь сказать?
Мазарь некоторое время, хмурясь, осторожно поглаживал грамоту кончиками пальцев. Иногда на скулах играли желваки.
– Я вижу его, – наконец, выдохнул слепой. – Высокий, крепкий. Кажется, у него невероятно рыжие волосы… Хм, наверное, в родне когда-то были ресты…
– Где он? – нетерпеливо перебил воевода. – Ты можешь назвать место?
– Он мчится верхом… Кругом редкий ельник… Хорошая дорога, на которой доброму коню раздолье. Наверное, это какой-то торговый тракт, из тех, что не зарастают никогда, и даже зимой остаются проторенными. В душе человека смятение и чувство вины… Да, он винит себя в том, что княгиня нынче в порубе.