Тимка
Шрифт:
– Зачем ты их дразнишь?
– спрашиваю я.
– Так себе,- лениво говорит он.
– Ну, а все-таки?
– Ничего, съедят. Не люблю песен ихних, воют, воют, а всё врут. Песнями врать не надо, на то - сказка есть.
Покачивая щетинистой головою, он ухмыляется, в его овечьих глазах блестит насмешливая нежность.
– Вот я - некрасивый, да еще и хромой, а бабы - любят меня, будто я самый красавец. Ей-богу! Мне даже стыдно бывает через это. Один раз я спросил одну такую: "Чего ты ко мне жмешься, коли я некрасивый?"
И, ухмыляясь еще более широко, он уверенно говорит:
– Это они меня - за песни. Только - врут они всё: я - такая, я эдакая, судьба моя горькая, а все - одинаковы, все одного ищут. Я знаю.
Он - не хвастает, огородницы любят его, уже не раз я видел, как они обнимают его за крышами парников и в группе ветел, битых громом, я знаю, что они ловят его наперебой и мучаются, ссорятся от ревности.
– Видал ты,- спрашивает он, шмыгая длинным, смешным носом,- к хозяину моему ярославка приходит, полотнами торгует? Старик живет с ней, блудня, а она уж мне подмигивает, подлая! Я ее отобью у него.
– Зачем?
– Так.
– Обидишь старика.
– Ничего, съест,- равнодушно говорит Тимка.
– Тебе чего хочется?
– спрашиваю я.
Он осматривает стол сытыми глазами.
– Спасибо, ничего не хочу.
– Нет, ты не понял меня! Тебе чего от жизни хочется?
– То есть - как это?
– Ну - в другой город уехать, богатым быть, жениться на красивой, учиться?
– А тебе на что это знать?
– спрашивает он, подумав.
– Просто - интересуюсь.
– Ну... Чего я в другом городе найду? Бондари богато не живут. Девица и здесь найдется в свой час.
Иногда он холодно рассудителен, точно старик, но чаще кажется мне человеком, душа которого еще слепая, не прозрела да к тому же и заперта, как птица, в тесной клетке.
В школе его интересует больше всего барыня, у которой "голосище".
– Вроде - как бас, возьмет низко, так даже гул по горнице!
– Она чему учит?
– Как - чему? Петь. Она, брат, говорит мне, что если я выучусь по нотам, так мне тыщи дадут.
– А еще чему учат там?
– Ну... разному. Писать, читать. Всего скушнее - география. Всё города разные, народы. Один город называется - Тумбукту. Ей-богу! Поди-ка врут, нет такого города...
В сумраке вечернем его лицо становится благообразнее, одухотворенней. Говорит он со мною охотно, но у него нет слов, которые надолго запали бы в память сердца.
Когда я прошу его спеть, он садится к окну и, глядя в поле широко раскрытыми глазами, поет особенно старательно, особенно четко, рисуя гибким голосом всё, о чем говорит песня.
И в этот час мне почему-то бывало очень жаль его.
Прекрасно чувствуя всё, о чем поет, Тимка не видит, не понимает горя людей, окружающих его, и когда я, с трудом, навожу его на беседу о жильцах Хлебникова, он равнодушно отталкивает
– Ну, какие они люди! Мусор. Не работают. Тут только Кешин... он хоть около бога живет, четью-минею читает.
И, покачивая длинным носом, облизывая губы тонким языком, говорит уверенно:
– А бабу эту я у него отобью! Не больно молода, а хорошая баба. Отобью.
Потом снова начинает песню. В его песнях всегда кто-то куда-то идет, кого-то любит, тоскует, и все люди песен - разбойники, девицы, бурлаки такие хорошие, вдумчивые. А сам Тимка - никуда не хочет идти, ни о чем не тоскует и, кажется, не думает ни о чем.
Иван Лукич Хлебников возненавидел Тимку упрямой, необъяснимой ненавистью старого козла.
Хлебников - человек толстенький, но нездоровый, Дыхание у него тяжелое, со свистом, лицо землистое, точно у покойника на второй день смерти, но - это очень бойкий и деятельный человек.
Тревожно благочестивый и всегда озабоченный несчастиями дома, города, мира, он находит десятки причин, по силе которых - нельзя петь песни.
– Эй ты, хромой прохвост,- орет он сиплым голосом, выскакивая по утрам на крыльцо нечесаный, немытый, в сером пальтишке, заменяющем халат.- Ты чего орешь? Ночью в городе пожар был, три дома сгорело, люди в слезах, а ты распустил глотку...
– Отстань,- говорит Тимка.
– Как это - отстань? Я что говорю,- пустяки, шутки?
И Хлебников набрасывается на Кешина:
– Семен Петров - ты что же? Ты человек разумный, ты его учи.
– Я не могу учить чужого человека,- говорит Кешин кротко, но как-то подзадоривающе.- Кабы он мне сын был, а то - племянник и прочее, пятое, седьмое...
– Ах, господи!
– горестно изумляется огородник, закатывая под лоб маленькие, беспокойные глазки.
Он, к сожалению, читает по утрам местный "Листок", и у него, кроме канунов праздников, всегда имеется множество оснований запрещать пение: похороны известных людей, крушение поездов, слухи о плохом урожае хлеба, болезни высоких особ и разные несчастья на суше и на воде.
– Тимка, окаянная душа!
– неистово орет он, высунувшись из окна и размахивая газетой.- Третьего дня Исай Петров Никодимов скончался, первейший благодетель города и кавалер орденов, его сейчас отпевают в соборе в присутствии всех именитых людей и губернатора,- не стыдно тебе, лубочная рожа?
Тимка - поет.
– Ты бы, Тимоха, тово, уступил бы и прочее, пятое, седьмое...осторожно говорит Кешин, когда вой домохозяина надоест ему.
– Ничего, съест,- бормочет Тимка.
Хлебников трясется, топает ногами, лицо у него синее, глаза выкатились. Он доходит в гневе до того, что начинает швырять в хромого кусками обручей, палками, но это не возмущает Тимку; бросив работу, певец удивленно смотрит на огородника и потом, согнувшись, хлопнув себя по коленям ладонями,- смеется, говоря: