Тимка
Шрифт:
Вот - домовой!
– Не дразни,- советует Кешин негромко и - кажется - неохотно.
– Да я его не трогаю,- спокойно говорит Тимка, принимаясь за работу.
А Хлебников, еще более раздраженный этим спокойствием, крикливо жалуется дьякону, задыхаясь, размахивая руками:
– Отец,- ты что же глядишь, ты должен унять его...
– Взбучку дать надо,- рычит дьякон гробовым басом, но когда Хлебников уходит, он грозит вслед ему волосатым кулаком и говорит:
– Фарисей.
И советует Тимке:
–
Все жители Хлебникова с величайшим интересом наблюдают, как, день за днем, растет ненависть огородника к хромому бондарю,- чуть только на дворе зазвучит сиплый голос хозяина - отовсюду из углов, из окон высовываются встрепанные головы, напряженные, измятые рожи.
Никто не осуждает Хлебникова, никто не спрашивает его о причинах ненависти к Тимке, все только любуются ею как забавным представлением, а некоторые поощряют хромого, науськивая его, как собаку:
– Ты про него спой!
– Чего про него споешь!
– А ты - придумай
Только дьякон спросил однажды Орлиху, подругу своей жизни:
– Что это он воюет против мальчишки?
Умная и злая актриса объяснила, позевывая:
– Пришел срок,- он, может, всю жизнь ждал случая, на ком зло сорвать, а по плечу ему - никого не было. Теперь нашел подходящего человека и утешается...
Дьякон промолчал, видимо, не поняв старуху, а мне ее слова показались верными. Тимка же как будто хвастался отношением Хлебникова к нему:
– Здорово не любит он меня, видно - встал я ему поперек сердца!
– А что он за человек, по-твоему?
– спросил я.
– Дурак человек,- ответил Тимка, не раздумывая.
– Как ты думаешь - за что он тебя не любит?
– Больно мне нужно думать о нем,- равнодушно сказал Тимка и звонко запел:
Метель-вьюга-а...
Кешин поглядел на него, на меня, усмехнулся и погладил усы.
Эх,- метель-вьюга в поле стелется
поет Тимка,
Идет Дуня за околицу,
На дорогу на проезжую,
Под березы под столетния-а!
– Завыл, волк!
– кричит Хлебников из двери сарая.
Отовсюду на голос Тимки выползают оборванные бездольники, забытые люди, а огородник - неистовствует, кричит Кешину:
– Семен Петров, ты человек благочестивый,- как же ты греха не боишься? Василиса Яхонтова вторые сутки разродиться не может, а он...
– Перестал бы, Тимоха,- говорит Кешин.- Что сердишь зря?
– Никто, кроме его, не сердится,- правильно замечает подмастерье и поет, а мне кажется, что если б его только хвалили, он пел бы хуже. В воротах явилась и стоит избочась торговка полотном, за спиною у нее тяжелый узел, в руке железный аршин. Ее лыковое лицо без бровей напряжено, губы приоткрыты, точно у птицы, которая хочет пить.
– Сапог нет у подлеца,- кричит Хлебников,- штаны завтра свалятся...
Тимка задорно поет:
Эх, ждала я тебя сорок ночей,
Ожидала - не дремала,
Черны думы горько думала,
Истомила свою душеньку!
Кешин, помахивая молотком, идет к воротам, говоря:
– Здорово, Прасковея Филипповна! Каковы дела?
Торговка полотном приходила к бондарю аккуратно каждое воскресенье, а иногда и в будни; они запирались в комнате Кешина, Тимка кипятил им самовар и отправлялся в огород, к бабам,- они жили там в дощатом сарае.
Иногда торговка выглядывала из окна, поправляя ловкими руками встрепанные волосы и прислушиваясь к чему-то. Ее круглые, вороватые глаза смотрели на всех и на всё нагло и бесстыдно.
Нередко Кешин приглашал Хлебникова, и тогда на двор из открытого окна падали обрывки солидных речей.
– Ефрем-от Сирин до Златоуста жил али после?
– Точно - не знаю этого.
И всё у них шло хорошо, скромно, аккуратно, но однажды поздно вечерком, когда все жители Хлебникова улеглись спать, а я еще сидел у ворот, ко мне подошел Тимка и сказал, немножко хвастливо:
– Уговорился с ней.
– С кем?
– С ярославской. Завтра ночую у нее.
– Узнает Кешин - рассчитает тебя.
– Ну, так что!
Помолчал, покачал головой и вздохнул:
– Беда!
– Какая?
– Так.
И с явным удивлением заговорил тихонько:
– На что мне она, торговка эта? Ведь сыт я,- огородницы меня любят, которая хошь. А - не нравится мне хозяин: зачем он с Хлебниковым в дружбе? За глаза - поносит его, ругает, а сам в гости зовет... Ну, так я его тоже обману!
– Зря ты делаешь это.
– Конечно - зря!
– согласился Тимка.
Над полем висели черные клочья облаков, между ними, в синих просветах, блестят круглые звезды. Где-то отвратительно воет собака. Тихонько просвистела шелковыми крыльями ночная птица.
– Скушно,- сказал Тимка.- Пойду спать... На дворе послышался голос Кешина:
– Ты - съезди.
– Надо,- кратко молвила торговка.
– Дом - хороший. Прямо над рекой. И сад. Двенадцать яблонь.
– Ну, прощай.
За ворота вышла торговка, кутаясь в шаль; Тимка встал и пошел рядом с ней, спрашивая:
– Венчаться уговаривает?
Она не ответила, поглядев на меня и не останавливаясь.
– Старый чёрт,- сказал Тимка, погружаясь в сумрак.
– Тише,- внятно отозвалась женщина.- Ты этим - не шути, это дело серьезное для меня...
Над моей головой открылось окно, высунулся Хлебников в белой рубахе и забормотал:
– Это кто пошел, а? Кто?
Он сейчас же исчез, а через минуту выскочил за ворота в одном белье и, приложив ладонь ко лбу, наклонившись, стал смотреть вслед паре, тихонько уходившей вдоль забора, по медным пятнам луны. Я встал и пошел во двор, но огородник обогнал меня, трусцой подбежал к окну Кешина и застучал в стекло.