Тимофей с Холопьей улицы
Шрифт:
От Юрия Незда не ждал для себя добра. «Хочет сделать братьев своих самовластными князьями, в Новгороде своего посадника поставить. И ведь добился – брата его Ярослава пригласили на княженье, – недовольно подумал Незда, отпивая из ковша и делая вид, что опьянел окончательно. – Что мне с того, что Юрий сильнее станет! Мне забота – наш род крепить, нашу мошну полнить. Вече надо не разгонять, как вожделеет Митрофан, а по-своему поворачивать… – Усмехнулся, сузив глаза: – В случае чего, дам знак своим: подпалим город с разных концов… завьюжит огненная метель, в ней сподручней свершить замысленное».
Вздрогнул,
С мороза выпили немало и гости, языки вскоре развязались, голоса стали громче.
От этих громких голосов и проснулся Тимофей в соседней клети. Он лежал на полу, укрывшись тулупом, за изгородью из рукописей и книг, которые словно бы составляли колодезный сруб. В этот сруб с вечера забрался Тимофей, решив домой не идти, а утром встать пораньше и дочитать увлекшую его рукопись киевского митрополита Илариона «Слово о законе и благодати» – уж больно хорошо писал Иларион о предках русских, «мужеством и храбрством прослывших в странах многих…»
Тимофей предупредил Ольгу, что домой не придет. Незда же перед сбором гостей заглянул в клеть с книгами, но никого там не заметил и решил, что книгохранилец ушел.
Тимофей прислушался.
– А я взаймы даю муку… Пошто не дать, если в ногах ползают? – раздался надтреснутый голос, и Тимофей узнал старого посадника Захара.
– Да ведь затхлая та мука твоя! – прорычал тысяцкий Анастасий.
– А кто ж им брать велит, пусть дохнут! – Захар крепкими зубами разгрыз гусиную кость, стал обсасывать ее. – Для другов последний кусок съем…
«Подлые вы, подлые! – ужаснулся Тимофей. – На гладе и море наживаетесь…»
А за дверью раздался вкрадчивый голос Незды:
– Вот что, мудрые мужи новгородские, хочу вам немаловажную весть поведать: в Торжке черный люд гиль поднял…
Он помолчал. В гридне воцарилась тишина, только кто-то чавкал, и казалось: мнут мокрое белье.
– А нам-то что с того? – пьяно вопросил Анастасий.
– Да хоть в преисподню провалиться Торжку! – подтвердил и Захар.
– А мы вече призовем идти на Торжок, – продолжал Незда.
– Да кто ж пойдет? В граде одна голь осталась… И какая нам польза? – не понимая, допытывался Милонег.
– Вот какая, законодавцы, – еще вкрадчивее произнес Незда. – Скажем на вече: глад в Новгороде потому, что в Торжке возы с хлебом задерживают… Наши ж люди те возы в Торжке и задержат… И отправим в Торжок чернь на чернь, самых буявых… Выходит, есть нам польза – поубавить сброда…
Снова воцарилась тишина. Первым изумленно нарушил ее Анастасий:
– Ну, дальновидец ты, Незда! Дальновидец! Замыслить такое? А? Пусть свиньи пережрут друг друга! – Он радостно захохотал, и они все вместе стали оживленно обсуждать, как лучше подбить чернь на поход, когда собрать вече.
– Я на вече, – сказал Незда, – возвещу: жалую на поход обоз муки. Да и вы раскошельтесь. Окупится.
Тимофей лежал ни жив ни мертв: «Так вот каков Незда, вот каков!» Ему припомнились слова Авраама: «Спрятал душу свою грязную в темный угол…»
А голос Незды уже иное предлагал:
– Мы, мужи великие, смертны. Заберет нас господь к себе в рай, а на земле и памяти о нас не останется. Не обидно ли сие?
– Может, боле пристало ту летопись владычным писцам творить? – с ревнивым сомнением спросил Милонег.
– Думал я о сем… – раздался в ответ голос Незды. – Пусть пишут… А Тимофей не списатель, а сам писатель. Приглядываюсь я к нему – премудр не по летам. К тому же друг сына моего, покорлив. А поглядели бы, какие заставки делает! Да я сейчас принесу…
Тимофей похолодел, сжался в комок.
Незда поднялся, чтобы взять поставец со свечой и пойти в соседнюю клеть, но Милонег сказал:
– Тебе, посадник, виднее. Тимофей так Тимофей. А нам пора расходиться – время позднее.
Они задвигали лавками, затопали сапогами, и скоро в гридне наступила тишина.
Тимофей лежал с широко открытыми глазами. Он видел трупы на улицах Новгорода, слышал умоляющий шепот умирающих: «Хлеба… хлеба…»
Ему нестерпимо стыдно стало своих прежних мыслей о «вечной красе», одинаковой и для Незды, и для Кулотки.
– Множить красу! – издеваясь над собой, презрительно шептал он. – Для кого? Вот для сих богатин, что замышляют черное дело? Разве не ясно тебе, глупец, что неподкупная правда – родная сестра красы? А губителей надо зубами рвать, зубами! – Он до боли сжал кулаки, так, что ногти впились в ладони. – Господи, дай силы завтра не выдать себя, дай силы… Опишу я ваш золотой век – запрыгаете!
СЛОВО О НОВГОРОДЕ
Утром, когда Незда вошел в клеть Тимофея, он застал его уже там и опять подивился его прилежанию. Книгохранилец старательно подклеивал «Устав о мостах» Ярослава Мудрого.
Тимофей показался Незде бледнее обычного, ввалившиеся глаза его лихорадочно блестели.
– Не болен ли? – с ласковой заботливостью спросил посадник, перебирая крупные янтарные четки.
– Да, недужится… – не поднимая головы, ответил Тимофей.
– Верно, простыл? Поди домой. Жена молодая настоечку малиновую даст, все как рукой снимет. – Он пошел к двери, но, будто что-то вспомнив, возвратился: – Порадую тебя… – Помолчав, сказал торжественно: – Выпала тебе, Тимоша, великая честь – правду написать о Господине Новгороде, о тех, кто владеет и рядит им по праву!.. Выздоровеешь – садись за наше жизнеописание. Бог и правду – в помощь! Верю: сделаешь сие как преданный слуга, и наперед рад за тебя, как за сына… Награжу щедро. А сейчас поди в кладовую – выдадут тебе полкади муки. Небось не помешает.
Про себя подумал: «Кто знает… может, так и приходит бессмертие правителей? Что ведали б мы о Сулле, не будь Аппиана, о тирании Набида без Полибия? – На секунду возникло лицо Тимофеева отца, но отогнал это видение, как слабость. – Стоит гривной брякнуть – и любой куплен, – повторил он то, что не однажды говорил себе. – А купить не можешь – хватай за рога, не то тебя схватят».
Уголки тонких губ дрогнули. «Сильный скольких сможет, стольких и сгложет» – так учил его отец, скупая перед гладом хлеб, так учит он Лаврентия. В том и мудрость вся. Вот только пойдет ли Лаврентию на пользу то, что внушает ему…