Тимошкина марсельеза
Шрифт:
— Да что вы извиняетесь! — рассердился Гнедин. — Пойте, пожалуйста.
В этот вечер Репкин спел Гнедину весь свой репертуар. Алексею Лаврентьевичу особенно понравилась «Лучинушка». В ней слышалась сердечная тоска по далёкой родной деревушке, засыпанной снегом.
— Я всё на морях да океанах, а в деревню свою, к мамаше, так и не выбрался!
Репкин ударил по струнам и хотел спеть Гнедину песню, услышанную на острове Таити, но Алексей Лаврентьевич попросил повторить «Лучинушку».
Бока у «буржуйки» стали багровыми.
—
— Где же ты его встретила? — Алексей Лаврентьевич заставил внучку рассказать о встрече подробнее.
— Шёл с каким-то старичком, — рассказывала Леночка. — У старичка на пальто вот такие пуговицы… — И Леночка показала руками, какие пуговицы были у старичка на пальто. — Ты подумай, а Репкин его искал… Говорил, что его увезли за границу. А он расхаживает себе как ни в чём не бывало!
Спустя несколько дней Евдокия Фроловна поджидала вечером барина. Уже стемнело, а Алексея Лаврентьевича всё не было.
— Долго ли до греха, — ворчала преданная Дуняша. — Намедни, говорят, на Невском господина ограбили. Часы отняли, кошелёк, шубу сняли и напугали до смерти…
Услыхав на лестнице шаги, Дуняша поспешила открыть.
На пороге стоял старичок в пальто с большими пуговицами.
— Нету никого! — сказала Дуняша и накинула на дверь цепочку.
— Мне только письмо передать. Я беспокоить не буду, — объяснял старичок. — Да вы не бойтесь, я артист. А письмо от Луначарского Анатолия Васильевича.
После долгих переговоров Дуняша, наконец, впустила клоуна Шуру в прихожую.
— Вы уж не обижайтесь, батюшка. Теперь и порядочного человека сочтёшь за жулика.
Пока Александр Иванович, отогреваясь, сидел на кухне и ждал Гнедина, Дуняша рассказывала ему про трудное житьё в профессорском доме.
— Алексею Лаврентьевичу разве до хозяйства? — жаловалась она. — Всё мне приходится. Это раньше, когда у нас матрос жил, нам куда легче было. Он и ко мне, и к барину такой был уважительный. Бывало, и дров наколет, и пайком поделится. Большевики-то, они тоже крещёные, а мы с Репкиным из одной волости были. Он ещё молодой был, ему бы жить и жить, а на вот — убили!
Причитая и утирая слёзы, Дуняша продолжала жалеть убитого Репкина.
Александр Иванович с трудом поднялся и сказал, что пойдёт домой, а Алексею Лаврентьевичу оставит письмо.
— Посидели бы ещё. Может, теперь скоро барин воротится, — просила Дуняша.
Но Александр Иванович, превозмогая боль в сердце, пошёл к себе на Васильевский остров.
Взойдя на крыльцо, Александр Иванович долго искал колокольчик.
Наконец позвонил.
— Пришёл! Пришёл! — обрадовался Тимоша. — Что ты долго ходил? Озяб? — И Тимоша стал помогать Шуре снимать ботики. — Что с тобою, Шура? — спросил Тимоша, поглядев в глаза Александру Ивановичу. — Тебя там обидели?
— Откуда ты взял?
— Ты скажи, если кто обидел, я никого не побоюсь!
— Заступишься? — спросил Александр Иванович.
— А как же? Кто же за тебя заступится?
Перед клоуном Шурой стоял теперь не запуганный маленький циркач, который тайком от Польди прибегал к нему в гримёрную. Тимоша и впрямь за него заступится.
Как же можно от него что-нибудь скрыть? И Александр Иванович рассказал ему правду.
Ветер гудел в холодной трубе. Комнату выстудило, а они, забыв растопить «буржуйку», весь вечер говорили про Репкина. Вспоминали, каким он был.
— Я под Новый год к нему из цирка во дворец бегал. Только его там уже не было, — рассказывал Тимоша. — Простил бы он меня, как ты думаешь?
— Он за тебя очень тревожился, — ответил Александр Иванович.
— Тревожился?
Тимошка представил себе Репкина, как они идут с ним по набережной: Репкин впереди, а он, Тимошка, перепрыгивая через ледяные лужи, старается от него не отстать. Тимошка робеет. Кто знает, куда его ведёт матрос? Может, шмыгнуть в подворотню? А матрос идёт себе вперевалочку да поторапливает:
«Шагу! Шагу, Тимофей! Ать-два! Левой! — И, обернувшись, говорит: — Теперь, воробей, скоро дойдём, не сдавайся».
Тимошке от доброй шутки становится теплее. Он уже бесстрашно топает по широкой дворцовой лестнице рядом с Репкиным. Ать-два! Ать-два!
— Тимми! — окликает его в темноте Александр Иванович.
Очнувшись, Тимоша поднимает голову. Нащупав под рукой коробку со спичками, он зажигает коптилку. Огонёк коптилки чадит, мигает. Тимоша подправляет его проволочкой. Огонёк начинает трещать, гаснуть. Потом, набрав силы, горит крохотным, но ровным пламенем.
— Не может этого быть, чтобы убили Репкина! Не может этого быть! — повторяет Тимошка.
А ветер гудит: «Убили… Убили…»
«Марсельеза»
В тот день, когда Гнедин просил Александра Ивановича с Тимошей пожаловать к нему, все волновались.
Накануне Фрося чистила и штопала Тимошкину курточку. Давно уже истрепался костюм, который купил Тимошке акробат Польди, чтобы ехать в Европу, да и подрос Тимошка. Куртка ему мала.
— Повернись, — просит его Александр Иванович.
Тимошка поворачивается вправо, влево.
— Может, вверх ногами встать? — говорит он.
— Замолчи! — сердится Фроська. — Ещё надо маленько отпустить, — и снова принимается за работу.
«Вот завтра, — думает Фрося, — решат: годится Тимошка в музыку или нет. Может, выпадет ему счастье?»
Фросе хочется, чтобы в такой день Тимошка был принаряженный.
— Шов-то видать, — досадует она. — Разгладить бы, да утюг развести — угля нет.