Тимьян и клевер
Шрифт:
«…дальше компаньону своему это письмо не показывай, родительской волей тебя заклинаю. Не бойся, никакой беды с нами не случилось, но с месяц назад, как исчез последний снег, распустилась в неурочный срок яблоня и начала иногда тихо-тихо петь. Нынче на ней созрело яблоко. Если будет это в твоих силах, сынок, приезжай да послушай её. Только приятеля своего с собой не бери, хоть лестью, хоть уговорами, а оставь в Дублине…»
Он дочитал – и сердце закололо, остановилось. А потом – пошло разгонять кровь по телу, румянец по щекам.
Матери Киллиан верил: она бы во вред ему ничего делать не
Так и вышло.
– Повидать родных – дело хорошее, – улыбнулся он и уставился в окно так пристально, словно в мельтешении цветущих ветвей силился прочитать свою судьбу и все тайны мира заодно. – Передавай привет и пожелание долгих лет матери и отцу.
– И всё? – удивился Киллиан. – Не станешь давать мне советов, предупреждать о чём-то, шутить, издеваться, поручения навязывать? Просто возьмёшь и отпустишь?
Айвор тихо рассмеялся и, соскочив с подоконника, крепко щёлкнул компаньона по лбу.
– Слишком ты уже вырос, друг мой, чтобы с тобой нянькаться. Учись думать и действовать в одиночку… Ах, да, раз уж мы заговорили о поручениях, привези-ка мне сладкого хлеба, испечённого твоей матушкой, – небрежно приказал он. И принялся загибать пальцы: – Это раз, а два – от глубокой воды держись подальше. Три – если кто-то станет рассказывать что-то о красавице дочке, которая-де ждёт моего возвращения, особенно плотник с той стороны Бойна или косматая вдова из дома с медным флюгером…
– Понял, понял, – замахал руками Киллиан. Губы у него разъезжались в улыбке – нет, кое в чём Айвор не менялся. – Пожалуй, ты так наследил, что тебе и впрямь лучше не показываться там. Но хлеба я привезу, не сомневайся.
Фейри напустил на себя вид оскорблённой невинности и явно собрался уже по обыкновению раствориться в воздухе, когда вспомнил что-то ещё.
– Если всё-таки случится беда, то позови меня, – произнёс он и осторожно, точно страшась разбить тончайшее стекло, прикоснулся к груди Киллиана, сквозь рубашку нащупал тисовую веточку на шнурке.
Под рёбрами сделалось горячо и больно; в висках застучало.
– А дозовусь? Издали-то… – Голос разом сел.
– Это сердце я услышу с другого конца света и даже из-под холмов, – тихо ответил Айвор и отступил, отворачиваясь. – Обратись-ка к Нив, я видел, как она на кухне возилась – пусть соберёт тебе еды в дорогу. Выезжать рано, до света вставать ты не привык – проспишь и перекусить наверняка не успеешь.
И ведь как в воду глядел!
Небо посветлело, робко затеплился горизонт, а Киллиан всё спал. Ему чудилась глубокая, тёмная вода и холод, пронизывающий до костей. Горло точно сжимала незримая рука, чешуйчатая, перепончатая. Рванулись вверх пузырьки, отсвечивающие багровым, что-то загрохотало…
Он сел рывком, хватая воздух ртом. Пот градом катился по спине, шнуровка распустилась, и рубаха
– Вот кто-то собирался с утреца отправиться в путь. Я, значит, поднялась, завтрак справила, а он, глянь, разлёживается! Прямо как мой батяня. Тот, бывало, с вечера всех на уши поставит, мол, завтра иду в деревне бузить, штопайте мои любимые штаны да тащите из омута самую большую корягу заместо дубины. Так накомандуется, так корягой намашется, что наутро его и не подымешь, хоть батогами по реке лупи. Может, и тебя надо того, а?
Киллиана аж на месте подкинуло, стоило представить, и все дурные сны из головы повылетели.
– Не надо меня ничем лупить, я уже встаю… А собери-ка мне корзинку в дорогу?
– Да уже, – фыркнула Нив по-лошадиному. – Вона, стоит, тебя поджидает.
Из дома он выскочил через четверть часа, едва успев одеться, как подобает, и водой в лицо плеснуть. В одной руке нёс новенький саквояж, в другой – корзину, накрытую сверху вышитым полотенцем, из-под которого доносились запахи свежего ржаного хлеба, печёного картофеля и копчёностей. До Торговой площади добежал, уже задыхаясь, и едва-едва успел перехватить знакомую крытую повозку у самого выезда.
– И-и, засоня! – рассмеялся старик Уилан скрипуче. – Давай-ка забрось свои пожитки к парням, в телегу, а сам забирайся ко мне, – и похлопал по козлам рядом с собою.
Киллиан на ходу передал корзину и саквояж Джону, среднему из сыновей Уилана, жилистому и высокому, уже с обильной сединой в бороде, а после запрыгнул сам, опершись на протянутую руку. Закутался в шерстяной плащ – ветер, несмотря на тёплую весну, по утрам бывал весьма свеж – и мысленно приготовился к долгой дороге. Всё-таки странствия путями фейри расхолодили его, приучили к хорошему, и теперь почти два дня пути казались сроком почти что невероятным.
Кончилась мостовая, и телега мягче и быстрей покатилась по утоптанной глине – пегие лошадки, почуяв аромат оживших лугов за городом, побежали шибче. Солнце, что вязло в облачной дымке по горизонту, поднатужилось да и выпрыгнуло на небо, щедро одаряя землю теплом. Хотелось зажмуриться по-кошачьи, свернуться клубком да и задремать…
Внезапно раздался бойкий сорочий стрёкот.
Киллиан встрепенулся, повернув голову, и успел заметить пёструю птицу за буковой кроной. Уиланы заспорили, сколько было сорок и с какой стороны они показались: Старик Дойл утверждал, что одна пролетела справа – это по приметам сулило несчастье, а Джон упрямился, мол, две и слева, а значит, путешествие будет удачным! Раскричались они на славу; наконец, пошевелилась рогожка, лежащая у борта, и из-под неё высунулась лохматая белобрысая голова.
– Ладно – дед дурит, ему лишь бы поспорить, – проворчал Падрэг Уилан, протирая заспанные глаза. – Но ты, дядька Джон, и поумнее мог быть бы. Вы оба правы: ты сидел спиной к дороге, а дед – лицом, значит, для тебя сорока пролетела слева, а для него – справа, вот и все дела.
– И-и, языкаст, весь в мать! Дурит, скажешь тоже, никакого уважения к сединам, – пожурил внука старик Уилан, но видно было, что он не всерьёз сердится. И повернулся к Киллиану: – А ты что думаешь? Сколько сорок было?