Типы лидеров
Шрифт:
Один из многих показательных выводов социальной и политической психологии, дополняющий наши знания о роли институтов, гласит, что позиция человека зависит также и от того, что он видит [194] . Неправильное восприятие фактов влияет на оценки и способствует формированию конкретных взглядов [195] . Так, в 1990-х годах примерно 20 % американцев полагали, что больше всего денег правительство тратит на помощь иностранным государствам – хотя тогда на это уходило примерно 2 % бюджета [196] . В этой связи закрепилось неодобрительное отношение к государственным расходам на эти цели. Хорошо известно, что людям свойственно отсеивать информацию, не соответствующую их устоявшемуся мнению, и находить различные способы считать свои поступки разумными и оправданными, в том числе и тогда, когда они явно расходятся с провозглашенными принципами [197] . Люди воспринимают и интерпретируют информацию так, чтобы она не выглядела неудобной на фоне исходных предпосылок. Восприятие политических реалий «неразрывно связано с политическими предпочтениями и гражданским самосознанием». Так, изучение теледебатов американских кандидатов в президенты и вице-президенты показало, что «представления людей о том, кто «победил», носили четкий отпечаток изначального мнения о кандидатах» [198] [199] .
194
Jennifer L. Hochschild, ‘Where You Stand Depends on What You See: Connections among Values, Perceptions of Fact, and Political Prescriptions’, in James H. Kuklinski (ed.), Citizens and Politics: Perspectives from Political Psychology (Cambridge University Press, Cambridge, 2001), pp. 313–340.
195
Там
196
Там же, p. 320.
197
По большей части это относится к категории когнитивного диссонанса, на тему которого существует огромное количество экспериментальных и теоретических научных трудов. См., в частности: J. Richard Eiser, Cognitive Social Psychology: A Guidebook to Theory and Research (McGraw-Hill, London and New York, 1980), pp. 127–163; и Robert A. Baron and Donn Byrne, Social Psychology: Understanding Human Interaction (Allyn and Bacon, Boston, 5th ed., 1987), pp. 132–138.
198
Howard G. Lavine, Christopher D. Johnston and Marco R. Steenbergen, The Ambivalent Partisan: How Critical Loyalty Promotes Democracy (Oxford University Press, New York, 2012), p. 125; и Charles S. Taber, Milton Lodge and Jill Glathar, ‘The Motivated Construction of Political Judgments’, in Kuklinski (ed.), Citizens and Politics, pp. 198–226, at p. 213.
199
Однако это бывает не совсем так в случаях, если кандидат оказывается далек от ожиданий. В начале октября 2012 года в первом раунде теледебатов президентских выборов Барак Обама выступил необычно тускло. Значительное большинство зрителей посчитало, что Митт Ромни выглядел значительно лучше соперника. Кроме того, Ромни сразу же сделал большой скачок в предвыборных опросах. В следующих двух теледебатах Обама делал с Ромни буквально что хотел, а мнение о том, кто одержал победу, вновь стало в значительной мере отражать политические предпочтения зрителей.
Обширный массив фактических данных подтверждает то огромное значение, которое имеют в политике эмоции [200] . Причем оно велико настолько, что мы должны дополнить перечень определяющих факторов политической позиции еще одним: позиция человека зависит от того, что он чувствует. Рациональные соображения и представления о собственных интересах являются отнюдь не маловажными составляющими выбора, который делают люди у избирательных урн; однако соображения материальной выгоды имеют для значительной части избирателей существенно меньшее значение, чем можно было ожидать. На эту тему существует особенно много научных исследований, проведенных на материале американской политики. Дрю Уэстен, клинический психолог и политтехнолог, хорошо резюмировал следующий парадокс – каким образом люди отдают голоса за представителя или руководителя вне всякой связи с собственными экономическими интересами: «То, каким образом геи выражают свою преданность друг другу, никак не затрагивает семейную жизнь 95 % американцев, которые не станут расплевываться со своими друзьями по рыбалке из-за отношения к однополым бракам. На повседневную жизнь подавляющего числа обычных людей мало повлияет, получит десяток-другой убийц в год пожизненное заключение или смертную казнь» [201] . Уэстен считает, что как это ни удивительно, но эмоциональное отношение к подобным общественным проблемам очень сильно определяет выбор многих американских избирателей. И это несмотря на то, что на повседневную жизнь людей намного больше влияет, «кто получает налоговые льготы, а кто нет; можно ли перейти с одной работы на другую, не потеряв медицинскую страховку из-за хронического заболевания; можно ли уйти в отпуск по беременности и родам, не потеряв рабочее место» [202] .
200
См., в частности: Westen, The Political Brain; и Roger D. Masters, ‘Cognitive Neuroscience, Emotion, and Leadership’, in Kuklinski (ed.), Citizens and Politics, pp. 68–102.
201
Westen, The Political Brain, p. 121.
202
Там же, pp. 121–122.
Институты лидерства
Я уже отмечал, что лидеры в самом чистом значении этого слова – те, кто привлекает сторонников и воздействует на общество и политику, не имея ни малейшего отношения к государственной власти. В двадцатом и двадцать первом веках выдающимися примерами такого лидерства были Махатма Ганди в борьбе индийцев за независимость от Великобритании, Нельсон Мандела в борьбе южноафриканцев против апартеида и за власть большинства и Аун Сан Су Чжи как признанный лидер бирманского движения за демократию [203] . Такие руководители, безусловно, никак не в меньшей степени заслуживают эпитета «великий», чем монархи прошлых столетий, получавшие его за свои военные победы (какими бы неуместными разговоры о «величии» ни представлялись в качестве частных или общих объяснений исторического значения).
203
См.: Rajmohan Gandhi, Gandhi: The Man, His People and the Empire (Haus, London, 2007); Louis Fischer, The Life of Mahatma Gandhi (Harper Collins, New York, 1997); B. R. Nanda, Mahatma Gandhi: A Biography (Allen & Unwin, London, 1958); Nelson Mandela, Long Walk to Freedom (Abacus, London, 1995); Nelson Mandela, Conversations with Myself (Macmillan, London, 2010); Tom Lodge, Mandela: A Critical Life (Oxford University Press, Oxford, 2006); Aung San Suu Kyi, Freedom from Fear (edited and introduced by Michael Aris, Penguin, London, new ed., 2010); Justin Wintle, Perfect Hostage: Aung San Suu Kyi, Burma and the Generals (Arrow, London, 2007); Bertil Lintner, Aung San Suu Kyi and Burma’s Struggle for Democracy (Silkworm Books, Chiang Mai, Thailand, 2011); Peter Popham, The Lady and the Peacock: The Life of Aung San Suu Kyi (Random House, London, 2011); и John Kane, The Politics of Moral Capital (Cambridge University Press, Cambridge, 2001).
Но даже для этих трех лидеров институты (хотя и не государственные) имели значение в качестве поддержки их дела. Ганди стал главой Индийского национального конгресса – главного института сопротивления британскому колониальному правлению – задолго до того, как он превратился в правящую партию независимой Индии. Мандела был наиболее уважаемой фигурой в руководстве Африканского национального конгресса – организации, на протяжении десятилетий боровшейся с господством белых в ЮАР и в конечном итоге получившей возможность формировать правительство. Аун Сан Су Чжи долгое время была лидером Национальной лиги за демократию – организации, вынужденной на долгие годы уйти в подполье из-за жестокой военной диктатуры.
Но все это не относится к подавляющему большинству политиков, ставших признанными политическими лидерами своих стран. Их лидерство тесно связано с занимаемой ими должностью, прежде всего, разумеется, во главе исполнительной власти в качестве президента, премьер-министра или, как в случае Германии, канцлера. Даже талантливые политики с сильными личными качествами могут быть очень успешны в одной должности и оказаться не способными повлиять на что-либо в какой-то другой. Обычно их возможности определяются институциональной средой, ее масштабами и границами. Будучи лидером большинства в американском сенате с 1955 года (а до этого лидером меньшинства), Линдон Б. Джонсон преодолел ограничения системы старшинства (которая известна и под менее лестным названием «системы старчества»), согласно которой назначение на посты председателей комитетов производилось в зависимости от длительности сенаторского стажа. Уговорами, обещаниями, а иногда и запугиванием Джонсону удавалось проводить назначения в ключевые комитеты и получать голоса с пугающей эффективностью. Он действительно практически полностью перестроил систему руководства законодательным органом. По словам его выдающегося биографа Роберта А. Каро, он подчинил своей воле «упрямо неподдающийся» политический орган и был «величайшим лидером сената в американской истории». Он был «хозяином сената – хозяином института, у которого хозяина не было никогда прежде … и никогда после» [204] . Затем, уже в качестве президента США, он стал большой редкостью – переосмысливающим лидером (об этом – в главе 3). Он оставил значительно более важное законотворческое наследие, чем его предшественник Джон Ф. Кеннеди. В частности, Джонсон смог добиться принятия законов о гражданских правах, которые пошли намного дальше того, что смог провести через конгресс Кеннеди. Своими достижениями в Белом доме Джонсон был обязан не только тактическому чутью и виртуозному умению уговаривать, но также и сочетанию непревзойденного знания механизмов работы сената с президентской властью.
204
Robert A. Caro, The Years of Lyndon Johnson, volume 3: Master of the Senate (Vintage, New York, 2003), p. xxii.
Тем не менее в промежутке между лидерством в сенате, который он превратил в мощный оплот власти, и вступлением в должность президента (в результате
205
Robert A. Caro, The Years of Lyndon Johnson, volume 4: The Passage of Power (Bodley Head, London, 2012), p. 110.
«Вице-президентство состоит из путешествий по миру, шоферов, почетных караулов, аплодисментов, председательства в общественных советах, но, по сути, это ни о чем. Я ненавидел это занятие всей душой» [206] .
Американский вице-президент может стать исключительно влиятельной фигурой, фактически еще одним лидером, но только в случае, если президент наделяет его серьезным доверием, как в случае Джорджа Буша-мл. и Дика Чейни [207] . В упряжке с Кеннеди у Джонсона все было совершенно иначе. Хотя Джонсон и ошибся в своем представлении о том, что власть, которой он обладал в сенате, может перейти вместе с ним на вице-президентский пост, другой его расчет оказался более реалистичным. Он был абсолютно уверен в том, что при его жизни ни один южанин не будет избран президентом (последний раз это был Закари Тейлор в 1848 году), но при этом обратил внимание, что один из каждых пяти президентов получал эту должность по причине смерти избранного на нее обладателя. Когда Кеннеди захотел увеличить свои электоральные шансы на Юге и предложил техасцу стать кандидатом в вице-президенты, Джонсон, с детства мечтавший о президентстве, решил, что это какой-никакой, но шанс и ничего лучше у него уже не будет [208] .
206
Doris Kearns, Lyndon Johnson and the American Dream (Signet, New York, 1976), p. 171.
207
В своих мемуарах Буш пишет: «Я не считал вице-президента одним из старших советников. Он согласился внеси свое имя в избирательный бюллетень и был избран. Я хотел, чтобы он был полностью в курсе всех проблем моей повестки дня. В конце концов, они могли стать его повесткой в любой момент… Я выбрал [Чейни] не в качестве политического актива; я выбрал его в качестве помощника в работе. Именно этим он и занимался. Он принимал к исполнению все мои поручения. Он откровенно делился своим мнением. Он понимал, что окончательные решения за мной. Если мы в чем-то не соглашались друг с другом, он оставлял эти разногласия между нами. Самое главное, я доверял Дику. Я ценил его надежность. Я получал удовольствие от общения с ним. И он стал одним из близких друзей». См.: George W. Bush, Decision Points (Crown, New York, 2010), pp. 86–87. Со своей стороны Чейни замечает: «История полна примерами вице-президентов, которых не допускали к центру власти. Более того, некоторых из них я знал лично. Но в самом начале Джордж Буш-мл. сказал мне, что я буду принимать участие в управлении государством. И он сдержал слово (а я знал, что он его сдержит)». Dick Cheney (with Liz Cheney), In My Name: A Personal and Political Memoir (Threshold, New York, 2011), p. 519.
208
См.: Caro, The Years of Lyndon Johnson: The Passage of Power, pp. 112–115.
Институты одновременно предоставляют и ограничивают возможности. Они помогают лидерам проводить их политику. Вместе с тем их нормы, процедуры и коллективная мораль ограничивают свободу действий лидера. Любой американский президент обладает б'oльшими полномочиями в рамках исполнительной власти, чем это обычно бывает в случае с премьер-министром в парламентской системе. Наряду с Франклином Делано Рузвельтом Джонсон был одним из тех, кто воспользовался этим в полной мере. Однако по сравнению с премьер-министром, чья партия имеет абсолютное большинство в парламенте (как обычно бывает в Великобритании, где коалиционное правительство 2010 года было первым со времен Второй мировой войны), президент выглядит намного слабее в отношениях с другими ветвями власти – законодательной и судебной. Огромный сенатский опыт Джонсона был ему совершенно ни к чему в роли вице-президента. Но когда в качестве президента он по очереди обзванивал всех сенаторов, это стоило очень многого. Кроме того, поскольку американский президент является и главой государства, и главой правительства, во время интервью и пресс-конференций к нему традиционно относятся с б'oльшим почтением, чем к британскому премьеру (уже не говоря о том, как над последним могут поглумиться во время «часа вопросов» в Палате общин). Особо строгое разделение власти в Соединенных Штатах повлияло на способ осуществления президентского руководства. Именно этим объясняется использование «высокой трибуны», когда президент обращается к общественности через головы других ветвей политической системы в надежде убедить избирателей надавить на конгресс. Этот прием одинаково эффективно, хотя и каждый по-своему, применяли Франклин Д. Рузвельт и Рональд Рейган, а, как уже упоминалось в предыдущей главе, Трумэн считал, что главное оружие президента – оружие убеждения.
Лидеры и политические партии
В условиях демократии оказавшийся во главе исполнительной власти руководитель политической партии получает ее поддержку и преимущества, которые обеспечивают возможность участия в предвыборной агитации. Однако для того, чтобы отношения оставались безоблачными, ему или ей следует считаться с мнением однопартийцев, в первую очередь в случае, если это парламентская партия. В демократическом обществе партии одновременно предоставляют и ограничивают возможности, поскольку роль партийного лидера подразумевает необходимость убеждать руководство партии и ее рядовых членов в правильности принимаемых решений, а не просто утверждать их росчерком пера. Руководитель партии, продвигающий политические решения, несовместимые с базовыми ценностями партии или противоречащие преобладающему в ней мнению, напрашивается на неприятности. Хотя у президента Соединенных Штатов в целом меньше ограничений, накладываемых членством в партии, чем в парламентских демократиях, это не означает, что их нет вообще. Так, президент Джордж Буш-ст. считал необходимым сделать продолжительную паузу в конструктивных и все более дружественных отношениях с Советским Союзом эпохи Горбачева, развивавшихся при его предшественнике Рональде Рейгане. Советник президента по национальной безопасности Брент Скоукрофт и его сотрудники подготовили серию аналитических обзоров, имевших целью доказать, что внешняя политика Буша должна стать не просто продолжением рейгановской. Кондолиза Райс, руководившая созданием двух таких материалов, говорила, что задача заключалась «в части европейской и советской политики притормозить то, что следовало из чрезмерно дружелюбного, как считали многие, отношения Рейгана к Горбачеву, продемонстрированного в 1988 году». Лишь последующий «стремительный крах коммунизма привлек наше внимание и помог преодолеть природную осторожность» [209] .
209
Condoleezza Rice, No Higher Honour: A Memoir of My Years in Washington (Simon & Schuster, London, 2011), p. 23. Признав эти просчеты, Райс несколько обезоруживающе продолжает: «К счастью, никто уже не помнит, что за пару месяцев до краха советской власти в Восточной Европе и объединения Германии мы написали политическую директиву, ставившую под сомнение мотивы Горбачева и предлагавшую тщательно проверить истинные намерения Москвы». (Ibid.)
С точки зрения американского посла в Москве Джека Мэтлока, дело было не только в том, что неподходящие эксперты давали Вашингтону неподходящие советы, но и в желании Буша укрепить наиболее слабые места своего политического тыла. Поскольку отличная репутация Рейгана в стане правых республиканцев делала его практически (хотя и не полностью) неприкосновенным для критики со стороны однопартийцев, Буш, как считает Мэтлок, ощущал необходимость «успокоить правое крыло Республиканской партии» и «оградить себя от критики правых, устроив демонстрацию силы» [210] . Хотя в некоторых случаях внешнеполитические проблемы и становятся источниками внутрипартийных разногласий, по сравнению с эпохой «холодной войны» они отодвинулись на задний план. Все возрастающая значимость социальных проблем (аборты, школьная молитва, однополые браки) в американской политике способствовала ослаблению партийных структур [211] . Еще задолго до того, как эти тенденции стали очевидными, американский комик Уилл Роджерс заметил: «Я не принадлежу к организованной политической силе – я член Демократической партии» [212] .
210
Jack F. Matlock, Jr, Reagan and Gorbachev: How the Cold War Ended (Random House, New York, 2004), p. 314.
211
B. Guy Peters, Institutional Theory in Political Science: The ‘New Institutionalism’ (Pinter, London and New York, 1999), p. 115. Хотя партийные структуры несколько ослабли, приверженность партиям не сошла на нет. Последние данные говорят о том, что среди американских граждан она, наоборот, «усилилась за два предыдущих десятилетия». См.: Lavine, Johnston and Steenbergen, The Ambivalent Partisan, p. 2.
212
Peters, Institutional Theory in Political Science, p. 115.