Тираны. Страх
Шрифт:
— Эка коленца-то выделывает!
— Срамом седым трясет!
— Смотреть противно, прикрыть бы надо безобразника!
— Уха-ха-ха!
Упал возле босых ног обомлевшего от ужаса и позора Пимена дерюжный мешок.
— Справляй обновку!
— Наряжайся, жених кобылий!
— Что ступой стоишь?
— Подсобите ему!
Петруша передал савраскину узду одному из регочущих опричников. Поднял дерюгу, вынул из сапога нож и ловкими взмахами проделал в мешке дыры для головы и рук.
Подскочили
Царь хлопнул себя по бедру, искренне веселясь.
— Хороша ли невеста? — крикнул он Пимену, которого тем временем уже усадили на лошадку задом наперед и прихватили веревками, чтобы не упал. — Помню, ты ее нахваливал в разговоре нашем!
Низвергнутый архиепископ жалко покачивался и хватался за лошадиный круп.
Из толпы посыпались глумливые смешки:
— Ишь какой резвый!
— Эка оглаживает!
— Не успел обжениться еще, а уже бабу щупает!
— Видать, понравилась!
Громче всех потешался сам государь. Лицо его порозовело, даже круги под глазами стали едва видны. Широкий чувственный рот ломался улыбкой, губы разлеплялись, обнажая нечастые зубы.
Иван утер выступившую от смеха слезу и, возбужденно крутя головой, крикнул:
— Дайте ему музыку!
Тотчас, как из небытия, появились гусли — царские приказы исполнялись мгновенно. Десятки рук споро передавали инструмент, пока не дошел он до Петруши Юрьева. Умилительно сморщив лицо, парень провел пальцами по струнам и одобрительно причмокнул:
— Хороши!
Поманил пальцем своего товарища, верзилу Кирилку Иванова, шепнул ему что-то на ухо. Тот осклабился, закивал. Пригнулся, подставляя спину и плечи. Юрьев взгромоздился на него, придерживая «музыку». Кирилко распрямился, Петруша взмыл над головами, оказавшись вровень с понуро сидящим на кобыле Пименом.
Перехватив гусли на манер лаптошной битки, раскрасневшийся от задора опричник звонко выкрикнул, потешая толпу:
— Ах, гусельки, расписные, да с открылком! А ну-ка, осальте старика по затылку!
Размахнувшись, Петруша огрел гуслями несчастного Пимена. Старик вскинул к голове руки. Между пальцев поползли тягучие темные капли.
Толпа снова дернулась в хохоте:
— Славно вдарил!
— Звонко!
— Глянь, за башку как ухватился!
— У него небось ангелы в ней запели!
— Петрушка, не сломай музыку!
— Отдай ему, пущай играет!
Пимену всучили гусли. Он принял их вялыми руками, не поднимая головы.
— Играй, скоморох! — крикнул царь. — Дай веселенькое!
Толпа поддержала:
— А ну, покажь, на что годишься!
— Это тебе не псалмы тянуть!
— Вдарь плясовую!
Поруганный архиепископ сидел на кобыле без движения, точно привязанный мертвец.
Юрьев,
— Играй, сучье вымя, ежели царь велит!
Пимен царапнул струны непослушными пальцами.
Спрыгнув на землю, Петруша пригрозил:
— Играй громче, не то отсеку клешни твои по локоть! Нечем будет кресты класть!
Задергав плечами в беззвучном плаче, Пимен принялся перебирать струны.
В истеричном веселье Иван прокричал:
— В Москву его! До самой столицы пусть не слезает! А туда прибудет — записать его имя в скоморошие списки. На Пожаре народ развлекать будет!
Кто-то из опричников подхватил лошадку под узды, повел с площади. Вихлял в стороны вислый кобылий задок, моталась облезлая плеть хвоста, жалобно звякали гусли, плыло над толпой бледное, в темных пятнах, лицо архиепископа.
— И чтобы песни пел, всю дорогу! — разорялся вслед жертве Иван, потрясая посохом. — В мою честь не надо! Во славу Жигимонта пусть распевает!
Толпа расступалась, пропуская процессию.
Савраска шлепала разбитыми копытами по наледи, фыркая и кося глазом. Весь свой век таскала она сани да телеги и в поле плуг, пока не отобрали ее у хозяина. Теперь предстояла ей дальняя дорога, да еще с привязанным к спине седоком. К участи своей она была равнодушна, ибо не ведала о ней ничего.
Сидевший на ней задом наперед архиепископ свою судьбу знал. Боль, отчаяние и страх в его глазах уступили место смирению.
На мгновение оторвав руку от струн, Пимен перекрестил наблюдавшую за ним толпу.
Смешки неожиданно стали угасать. Лица тускнели, глаза отводились.
— Скатертью дорога! — хлестнул было чей-то выкрик, но не нашел поддержки.
Тишина воцарилась кругом.
Яркое холодное солнце равнодушно плыло над окровавленной головой низложенного новгородского владыки, над куполами собора, над забитой черным людом площадью, над полузамерзшей рекой — всем великим городом, участь которого была предрешена.
Покинула веселость и царя. Притихшая толпа вызывала в нем беспокойство.
Едва кобылка с привязанным к ней Пименом скрылась из виду, Иван пасмурным взглядом окинул близстоящих и покачал головой:
— Так-то вы, окаянные, царю служите! Псы безродные! В потехе первые молодцы, в забавах старательны! А как придет черед грехи на душу взять — по щелям, как тараканы от свечи! Знаю я вас!
Ладонь Ивана подрагивала возле украшения его посоха, словно в сомнении — накрыть ли серебристую фигурку.
— Знаю! — продолжал Иван, горестно изгибая губы. — До озорства охочи! А чуть что — не на вас, мол, вина, по велению государя все сотворено… Ему и ответ держать перед миром и Господом!