Тишайший (сборник)
Шрифт:
Зачерпнул ковш из ведра, протянул немцу. Тот выпил. Донат взял у него пустой ковш, зачерпнул себе, выхлебал, зачерпнул еще и пошел к тихим русским костеркам.
– Назад! – закричал Зюсс, багровея.
Донат, не оборачиваясь, махнул успокоительно свободной рукой.
Зюсс подбежал к одному из своих солдат, приложился к пищали, прицелился и стал ждать.
Донат подошел к меже. Стал на колени, поклонился родине. Поднялся, шагнул в Россию, и тут грянул выстрел. Ковшик выпал из руки Доната. Донат оглянулся в удивлении и упал на спину. И умер бы,
Услышал Донат скрежет отворенной заслонки, пахнуло жаром русской печи, и пахнуло испеченным на дровишках сосновых, на гуще квасной взошедшим, на мельнице, на реке малой смолотым, на поле росном скошенным, на просторе ветровом сеянным, у ребятушек малых отнятым, слезою горькою политым, сладостным русским, русским, русским хлебом.
Стрельцы подбежали к Донату.
Донат был мертв.
Воззрились на Зюсса. Зюсс стоял, скрестив на груди руки, расставив ноги. Он был слугою Порядка и смотрел на русских свысока. Он смотрел не мигая. За спиною его рыдали, небо было серое. Ни кровинки на нем, как и на лице успокоившегося, выполнившего долг солдата из немцев.
И вдруг очутился перед Зюссом Донат-младший. Выхватил у Зюсса из-за пояса шпагу и ткнул ею немцу в грудь.
Солдаты Зюсса и шевельнуться не успели, а Донат матушку за руку – и к своим через границу. За братом и матерью перебежали границу сестры Варя и Агриппина и трое меньших.
Шведские солдаты встрепенулись. Но только один из них склонился над упавшим Зюссом. Остальные ринулись к беспризорным возам убитого купца.
Ордин-Нащокин
Время живет человеческой жизнью. Катило себе без зацепочки, подремывало, а случилось убийство – полетело кувырком, о пеньки да коряги раздираясь до крови: крик, возня, бестолочь.
Гонец во Псков. Воеводу ночью с постели подняли! Воевода Никифор Сергеевич Собакин спросонья, осердясь, полгорода на ноги поставил. Люди – в поту, с коней – пена. Все при деле, с испугу бумаги пишут, а дела нет.
Наконец, утром уже, солнышко взошло, вспомнили про дворянина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. Он со шведскими комиссарами думными не один год государственную межу выправлял, языки знает.
У толмача слово мертвое. А когда сам про свое говоришь, когда на глаза – глаза, на окрик – окриком и слезой – на слезу, тут за государственным бессердечием не схоронишься.
Предстал Афанасий Лаврентьевич пред очи Собакина, слушал его одну минуту, все понял. В другую минуту сидел уже на коне, через десять минут выезжал из городских ворот.
Был мрачен дворянин. Приспичило – вспомнили Ордина-Нащокина. Знают: дело будет сделано быстро и с выгодой. Оттого ли вспоминают редко. Дай шустрому ходу – он и тебя обскачет. Ныне Москве занадобились толковые люди. При нынешнем
И стоят вокруг него родовитейшие, аки цепные некормленые псы. Друг на друга косятся, друг на друга рычат, ну, а коли пришелец объявится – сворой на него: в глотку ему, за ноги, за руки – на части.
Род Нащокиных был велик. Оттого и беден. Дворяне из Опочки. Люди оборотистые, служаки. За государя, за Россию – как дуб за землю. Не где-нибудь – на границе поместья. Из похода воротясь, за таких пьют чашу. За них да без них. На пиру и без них управляются славно.
Афанасий Лаврентьевич среди Нащокиных не из последних. Отец обучил его математике, латинскому и немецкому языкам. Самоучкой овладел Афанасий Лаврентьевич языками польским и молдавским.
Женился не без выгоды, на дочери видного псковского дворянина Василия Колобова: стал опоченец псковичом. Во Пскове воеводами те из бояр, что за царским столом едят. Оттого хоть и ближе Опочка к Москве, а все одно подале Пскова.
Василий Колобов дочку любил – стало быть, о делах зятя думал. Только Богдан Минич Дубровский, казначей приказа Большой казны, – во Псков, а Василий Колобов, старый приятель, уже в дверь стучит.
– Будь здрав, Богдан Минич! Вот он я, а вот – Афанасий Лаврентьевич, хороший человек.
Зятьку и того довольно. Пред любыми очами за себя постоит и себя покажет. Ну а кто у власти да умен, тот не деньги считает – верных людей. Приглянулся Афанасий Лаврентьевич Богдану Миничу, и уже зимой Ордин-Нащокин со шведскими комиссарами межевал спорную границу по рекам Пивже и Меузице.
Не знал псковский дворянин да и думать не смел, что это была не служба – испытание. Года не минуло – очутился Афанасий Лаврентьевич хотя и не за тридевять земель, а далеко: в Яссах, столице молдавского господаря Василия Лупу. То была служба.
Василий Лупу – богач и среди государей хитрец: турецкий данник, а султан сам его просил три года дани не давать. Полякам друг, за литовского князя дочь замуж выдал, а секреты польские да и турецкие заодно продавал русскому царю, под руку которого просился со всею Молдавией. К Василию и послали Ордина-Нащокина, и тот дело свое сделал хорошо. Через князя Василия договорился московский царь Михаил Федорович с турецким султаном о посольстве, и между русскими и турками заключен был желанный мир.
Вернулся Афанасий Лаврентьевич домой во Псков на крыльях. А вспомнили его через год.
Датский королевич Вальдемар, прибывший в Москву жениться на дочери царя Михаила Федоровича, православной веры принять не захотел и за то упрямство получил отказ. Отказать отказали, а отпустить королевича из Москвы тоже не хотели. Всё прикидывали, как да что, каким боком это повернется.
Терпение у датчан было датское, не русское – возьми да лопни. Сговорились с Иеремией Вишневецким, польским магнатом, тот стал армию собирать. По крови Вишневецкий был русский, любил же он Россию, как волк овцу любит.