Тишайший
Шрифт:
– Вчера… Втор-большой переслал ко мне просителя, ну я и выжал, что мог, по меньшинству своему.
– А тебе-то осталось?
– Осталось. – Втор нырнул в кафтанчик и вынырнул с серебряной денежкой.
– Чего ж ты сплоховал? Мне вон золото, а себе денежку?
– Так ведь твоими промыслами, господин, кормимся! Значит, все твое.
– А Большой Втор мне вон сколько отсыпал. – Плещеев поднял бумаги и указал на жидкое озерцо серебряных копеечек.
Втор-меньшой молчал.
– Спит
– Не могу знать, потому как он начальник мой! – пролепетал Втор-меньшой.
Плещеев развеселился.
– Втор твой начальник, а я кто же тебе?
– А ты – как сам Господь Бог! – восторженно и ясно просиял голубыми чистыми глазами.
– Вот и отвечай, как перед Богом!
– Так если ты спрашиваешь, умолчать не смею. Спит, но успевает больше нас всех.
– Слушай, Меньшой, а ты ведь верный слуга.
– Я как пес верный.
– Как пес, говоришь? Ну, а к примеру, сапоги бы мне языком вылизал, если как пес?
– Да токмо допусти до сапога-то твоего!
– Ну так вот тебе сапог.
Втор-меньшой кинулся на пол, а на полу-то изогнулся, как бы вовсе из-под полу. С каблука начал, носком кончил.
Плещеев ждал.
– Погляжу! – Отнял сапог. – А ведь старался.
– Старался.
– Вот что, Втор! Меньшой, говоришь?
– Меньшой.
– Ступай, садись на место Большого. Скажи – воля Плещеева. Упираться будет, силой шибани.
– Шибану! Ты, господин, только прикажи кого шибануть. Не помня себя шибану.
– Воистину пес!
– Воистину!
– Служи мне, пес. Не прогадаешь.
Втор-большой с первого раза не услышал, что ему Меньшой сказал. Меньшой повторил. Большой зевнул. Улыбнулся, потянулся… И тут Втор-меньшой, тихий, бестелесный, бездыханный, поднял Втора-большого – а мужик был верста с пузом, – поднял, отлепил от вечной лавки и выкинул.
– А ступай-ка ты на прежнее мое место, соня!
Плещеев все это слышал, затаясь, прислоня ухо к двери.
Еще как следует не рассвело, приехал в Земский приказ судья Пушкарского приказа окольничий Петр Тихонович Траханиотов.
Леонтий Стефанович успел посчитать утреннюю дань. По дороге из дома он объехал тюрьмы и взял свою долю у целовальников. Сегодня набралось пятьдесят два рубля с алтыном. Деньги для Плещеева не великие, а рядовому казаку за пятьдесят-то рублей – десять лет служить.
Петр Тихонович, легкий в поступи, надменный, властный, шел, грохая дверьми. Стукнул он и последней, кованой дверью. Плещеев поднялся ему навстречу.
Усадил под образа, на свое место, а сам сел подле ларца для бумаг, под окошко. Глядел на Петра Тихоновича с нежностью и любовью, а тот был хмур, зол и оттого необыкновенно красив, черноволосый, породистый, капризный.
Не в том талант
Вот сидит Петр Тихонович у самого Плещеева и ничуть его не боится. Сердит, и не скрывает, что сердит.
– Чего звал? Твой человек меня с заутрени чуть не силком в приказ твой утянул!
– Деньги, Петр Тихонович, нужны. Не малые, но для твоей же пользы.
– Какие деньги? – взъярился Траханиотов. – Да и у кого в России они могут быть – деньги? Все вконец изнищали. Уволь, Леонтий! Нам ли о деньгах думать, да еще о больших, когда и у государя нет. Уж до чего суровы нынче твои правежи, – не забыл уколоть, – а недоимков второй год собрать не можем с людишек.
Правда истинная! Копейку с русского тяглеца выбивали на правеже. И не потому, что деньги русский человек больше себя любит, а потому, что взять с него ну совсем нечего. А взять хотели много.
Бывший правитель Федор Иванович Шереметев, всего повидавший на своем веку, не хотел испытывать терпение русских людишек: разверстал недоимки на многие годы.
Борис Иванович Морозов ждать долго не любит. Смелы и неосторожны новые люди молодого царя.
Леонтий Стефанович слушал шурина, по-петушиному клоня голову набок, и что-то все выглядывал одним глазом в ларце для бумаг. Траханиотов терпел-терпел и тоже стал тянуть шею и косить глазом в ларец.
– Да на вот, чти! – сказал вдруг Леонтий Стефанович, запустил в ларец руку и как бы наугад достал бумагу.
Это была челобитная царю от молодших людей Пушкарского приказа. Молодые подьячие криком кричали: судья Петр Тихонович Траханиотов всячески вымогает с подчиненных деньги. Жалованья вовремя не дает, приходится свое жалованье на коленях вымаливать по многу раз. И Петр Тихонович, сжалившись, выплачивает половину, а то и треть, как ему поглядится, но велит подписывать бумагу, что получено сполна.
Плещеев не ждал, пока розы на щеках Петра Тихоновича станут пунцовыми. Тотчас перешел к делу:
– Денег мне нужно три тысячи. Две я передам твоему родственнику, Борису Ивановичу Морозову, он сам сказал, сколько ему дать. А тысячу возьму себе. Мне тоже крутиться приходится.
– Уж очень много-то как! – едва перевел дух Траханиотов.
– Огромные деньги, – согласился Плещеев, – но ведь лучше дать раз одному-двум, чем по сто раз неведомо каким шельмецам. А тут от всех забот ты уже свободен. Тут уж мне хлопотать и оберегать своего родного человека. Челобитных-то этих, думаешь, одна?