Тиски
Шрифт:
– Чего ты от меня хочешь? Прогнать их? – пытаюсь оправдываться я.
– Нет, зачем. Это их праздник, потерплю. Просто к Пуле это не имеет никакого отношения.
Докурив сигарету почти до самого фильтра, Симка бросает ее на асфальт и неожиданно мужским жестом топчет окурок носком сапога.
– У тебя еще есть? Мои кончились…
Когда она прикуривает, кончик сигареты пляшет вокруг огонька моей зажигалки – так сильно у нее дрожат руки. Затянувшись, Симка переводит взгляд куда-то вдаль, а через несколько мгновений спрашивает, стараясь не смотреть ни на меня, ни на Дениса:
– Его по вашим
И по ее тону я понимаю, что это не вопрос. Просто она решила дать нам шанс быть честными с ней.
– Да, – коротко бросает Денис.
И ничего. Никаких обвинений, слез, истерик. Симка коротко кивает, по-прежнему разглядывая что-то непонятное вдали.
– Кто?
– С ним разберутся.
– Не надо.
– Что?
– Не надо ни с кем разбираться. Я не хочу, чтобы это продолжалось, это говно, грязь эта.
– Мы тебе будем помогать, Сим. – Денис кладет руку на плечо девушки. – Все, что скажешь.
– Пулю оживишь? – нервно смеется Симка. – Извини. Это от нервов.
В кафе мы возвращаемся втроем. После разговора на улице вокруг нас словно образовалась невидимая оболочка, ограждившая нас от остальных в отдельную сущность. До конца поминок мы сидим вместе, почти не разговаривая и наблюдая за тем, как набирает силу веселье. Иногда радостное мурло какого-то пьяного старого хряка натыкается на нас, и он изо всех сил пытается состряпать на лице подобающее случаю выражение, но получается плохо.
Вскоре напивается Пулин батя, и у нас появляется повод свалить.
Мы грузим дядю Виталика в мою машину и забрасываем домой. Уже поздно, Пулина мать спит. Может, оно и к лучшему.
– Тебя домой? – спрашиваю у Симки.
– Отвези меня к Пуле, – просит она.
– Я тоже поеду, – говорит Денис.
Странное дело, но я тоже собирался на кладбище. Похороны не утолили мою тоску по Пуле.
Мы сидим на расстеленных на земле у Пулиной могилы газетах, между нами – пузырь «Саузы», пачка «Кента» и захваченный Дэном из Пулиной квартиры си-ди-плеер. Из динамиков орет молодой Джаггер.
Уже стемнело. На кладбище нет никого – по крайней мере так уверял Дэна кладбищенский сторож, сжимая в потной ладони полученную от нас пятисотрублевку. Можете сидеть, ребята, и не волноваться.
– Джаггер – сама жизнь. В «Роллингах» нет депрессии. У всех есть – у «Цепов», «Битлов», у сраного «Дюран-Дюран». Бля, да у Кайли Миноуг, покопавшись, можно до хера нарыть депрессивных треков. А у «Роллингов» нет. У них даже депрессняк светлый.
Денис все говорит и говорит, и мы пьем прямо из горлышка, а Under my thumb сменяется Brown Sugar, Mother’s Little Helper перетекает в Heaven, Paint It Black уступает место Harlem Shuffle.
Возвращающаяся от соседней могилы бабка, задрапированная в черное с ног до головы, смотрит на нас, как на порождение ада.
Симка уходит часа через два – пьяная, плачущая, злая. Мы порываемся ее проводить, но она просит оставить ее одну.
– Надо найти Фокстрота. Мы его убьем, Дэн, – говорю я, провожая глазами фигуру Симки, – ты и я.
– Вернер этим занимается, – вяло отбрыкивается Дэн.
– Нет, Денис. Это наше. Он наш друг был. Ты и я, Дэн.
ДЕНИС
У них тут всего семь супов, по дням недели. Никаких
Нарцисс объясняет мне, что все не просто так. Что ассортимент и порядок чередования супов вырабатывался годами и переплетен сложной системой взаимосвязей и мотивов, не бросающихся на первый взгляд в глаза. Стоит один раз рискнуть и ошибиться с супом, и летит выстроенная годами схема подвоза продуктов, по которой в субботу в соседней деревне забивают кур, а во вторник везущий на рынок говядину знакомый фермер делает крюк, чтобы выбросить половину туши в кухню Нарцисса. Придется перепечатывать листки с меню. Это небольшие деньги, но кто даст гарантию, что после первого отхода от классики не захочется сделать второй, а тогда меню придется перепечатывать каждый день. Что тогда получится? Хаос. Мучающийся похмельем Дудайтис останется без харчо, а страдающий язвой водитель-дальнобойщик Вова Коростылев (персонаж, судя по всему, мифический) не получит воскресного куриного супа. Со стороны Нарцисса перемена в меню будет проявлением неуважения к доверяющим ему людям.
И я продолжаю есть супчики согласно установленному издавна распорядку: в воскресенье – куриный, а дальше – гороховый, харчо, борщ, рыбный, щавелевый и постный.
Майор почти всегда составляет мне компанию. Ест он с отвращением. У него что-то с желудком и печенью, и жидкая пища для него скорее обязанность. Или средство слегка ослабить похмельный тремор.
Если Дудайтис сильно пил накануне, его тошнит. Он уходит посреди обеда, его долго рвет в туалете, а иногда ему плохо настолько, что он забывает даже закрыть двери, и я вижу склонившуюся над унитазом спину и подошвы стоптанных туфель. Майор блюет в раковину, или, если совсем плохо, в очко, а я сижу, застыв с не донесенной до рта ложкой.
Сегодня я застаю майора в начале пути. Он гладит фляжку и почти не выпускает ее из рук, я вижу, как ему хочется выпить, – даже не выпить, а высосать разом все содержимое, а потом добавить еще. Его морщины разгладятся, лицо обмякнет и поплывет, а нервозность и скованность в движениях сменятся уверенной пьяной пластикой. Речь станет медленнее, голос – глубже. Дудайтис станет внимательнее к собеседнику. Спокойнее.
Майор уже настолько погружен в мор индивидуального алкоголизма, что научился растягивать процесс, дробить его на этапы в соответствии со степенью опьянения и находить удовольствие в каждом.
Но сейчас он сдерживается. И от этого злится. Дудайтис перекатывает в руках тяжелую стальную зажигалку вроде «Зиппо» и планомерно обстукивает каждый бок о поверхность столешницы. Мне это действует на нервы. Дудайтис замечает это и начинает стучать вдвое чаще и громче. Мне хочется выхватить зажигалку из его рук и запустить в окно.
– Того, что ты мне дал, мало, – тянет Дудайтис.
– Я вам все рассказал.
– Я же не в упрек, что ты сразу! Просто ты мне говоришь вещи, которые я и так знал прекрасно.