Тиски
Шрифт:
С корабля на бал
Иногда истина входит в человека медленно, с пережитой жизнью — тогда легче ее принять; а иногда обрушивается внезапно, молодой солдат вдруг открывает, что все, во что он верил, — ложь. Тогда душевные травмы неизбежны. Молодой ленинградец Серафим К. пережил подобное открытие особенно трудно. Полным энтузиазма молодым призывником появился он перед нами. Глаза блестели, руки ласково поглаживали новенькую хлопчатобумажную гимнастерку. Его представили взводу во время вечерней проверки. Он с видимым душевным восторгом вытягивался, неуклюже отдавал честь. Он верил, что пришел в новую суровую семью отстаивать правое дело. На него устало глядели шестьдесят глаз. После отбоя мой друг Свежнёв, укладывая обмундирование, сказал: «Откуда такой взялся? Ты видел, он
Серафим К. был сыном старого офицера-штабиста, рос он в тепличной атмосфере ленинградской квартиры родителей, среди тетушек, ходил в какую-то специальную школу, куда дети рабочих не попадают. Воспитывался на Павлике Морозове, Павле Корчагине. Возможно, что отец смог бы достать для сына броню, комиссовать, устроить его в крайнем случае в какой-нибудь ленинградский полк, близко от дома, но он то ли считал это неудобным, то ли думал, что «спасение сына» будет сразу же использовано его врагами в Ленинграде и Москве. Так и получилось, что паренек, не успев увидеть хотя бы краешек настоящей жизни, попал «с корабля на бал». Мы наблюдали за его перерождением с добродушной насмешливостью, в первые же дни неумело намотанные портянки разодрали в кровь ноги. Неумение раздеться при отбое за шестьдесят секунд навлекало ежевечерние наряды на работу вне очереди. Когда офицер приказал Серафиму вырыть ямы для установления спортивной перекладины и тот спросил, где ему нужно взять лопату, офицер, прищурившись, ответил: «Ты что, сосунок, издеваешься? Роди, укради, убей, но достань». Серафим в ответ что-то пробормотал о кодексе строителя коммунизма. «Кодекс строителя коммунизма, переспросил офицер. — Я тебе покажу кодекс, падло. Когда выкопаешь ямы для перекладины, придешь ко мне». Серафим не родил и не украл лопату и попал пряменько на гауптвахту. Там в грязи камер, в жадности набрасывающихся на пищу ребят, в каждодневных унижениях — ползал у ног коменданта, скобля полы, просился выйти по нужде и получал отказ.
Многих — и солдат, и офицеров, раздражало, что он кричал о своей невиновности. Серафим К. не понимал, упорно не хотел понять, что наказание невиновных дело обычное. Если наказывать только виновных — какой же смысл! Бояться должны все, а чтобы все боялись — наказывают невиновных. Через два месяца этот паренек был неузнаваем. Отчаяние переродилось в злобу ко злу. Получаемые со всех сторон душевные травмы все сильнее накладывали на него отпечаток истеричности. Однажды ему, хотя он был как раз в отдыхающей смене, приказали подмести территорию вокруг караульного помещения. Пока он работал, к помещению подошла и нагадила корова, худая, с добрыми глазами. Это было последней каплей. Серафим К. бросился, дико крича, с автоматом наперевес к корове и в безумном отчаянии исколол ее штыком. Изувеченная корова издохла. Начальника караула не было, он пил в деревне. Это спасло Серафима от медицинской экспертизы. Корову оттащили подальше в овраг, облили соляркой и сожгли.
Так солдат Серафим впервые в жизни убил невинное существо. Это оказалось для него переломным моментом. Глаза открылись. Он стал солдатом.
Кто мародер?
На плечах солдата погоны с эмблемой рода войск, на пилотке или ушанке — красная звезда. В первые месяцы службы эти и другие атрибуты влияют на чувства солдата. Блестящая бляха ремня, плотно прижатая к телу, сапоги, стучащие одновременно с тысячами других сапог так, что гудит земля, дают молодому солдату ощущение всемогущества, силы армии, составной частью которой он является.
Трудновато, конечно, привыкнуть к армейской дисциплине, но ощущение силы и собственной необходимости ослепляют. Возвращаясь из бани или из Дома офицеров, рота запевает. Недавний призывник дерет глотку, не замечая насмешливых взглядов умудренных опытом армейской жизни товарищей.
По обеим сторонам дороги дремлют в сорняках колхозные помидоры, и забывает парень, что он в строю, уж слишком весело живет его тело, уж слишком беззаботны его мысли. Парень делает шаг вбок и с юным лихачеством срывает еще зеленоватый помидор. Колонна останавливается. К молодому солдату подбегает ротный, вырывает из его рук помидор, швыряет его на землю и злобно раздавливает сапогом.
Через полмесяца с гауптвахты в казарму приходит другой человек. Камера отучила его беззаботно глядеть на жизнь. Само выражение его лица изменилось, исчезли детскость, вера в людей. Позже, через год-полтора, этот парень мне сказал: «Слово мародер меня потрясло до потрохов! Что я тогда понимал! Ничего. Что-то сломалось во мне на губе, что предохраняет человека от реальности. Все у нас ложь. Я на гауптвахте понял, что только и остается: принять эту грязную, нечестную реальность. И бороться с ней, при этом стараясь не погибнуть. Существовать, дожидаться демобилизации, запрятав от грязи все свое человеческое. Надеюсь, что мне это удалось».
Трудно лишаться иллюзий, трудно согласиться с тем, что все, выученное в школе, все красивые слова могут быть безжалостно растоптаны настоящей жизнью, которой нет дела до политики, власти и того, что она сделала с каждым из нас.
В частях, стоящих на довольствии по третьему эшелону, то есть по самому низшему разряду, армейское существование быстро лишает молодого человека хоть каких бы то ни было иллюзий. Внешне еды как будто достаточно. В столовой можно захватить целый бачок того, что называется кашей, с хлебом труднее, но все же можно время от времени упросить и хлебореза выдать лишний кусок. И все же, наевшись, солдат с раздражением отмечает, что через два часа после принятия пищи голод тут как тут. Во время завтрака необходимо следить за своими кусками белого хлеба, за двадцатью граммами сливочного масла. Ни отлучиться, ни отвернуться надолго нельзя — останешься без завтрака.
На территории части живет своей торговой жизнью буфет, заведение, напоминающее, что солдат солдату рознь. Выйдя из столовой, солдат, получающий из дома денежные переводы, бросается к буфету. Он знает, что очень скоро вернется голод и что яблоко, банка сгущенного молока помогут ему равнодушно и без злобы дождаться следующего построения, другие, получающие в месяц от государства три рубля восемьдесят копеек — что и на курево не хватает, глядят ему вслед с недоброжелательством, порожденным человеческой завистью. Некоторые задумываются о смысле происходящего. И спрашивают себя, как издревле спрашивали русские люди: кто виноват?
А ко всему прочему день за днем никаких овощей. И как солдату не перемахнуть через забор части, не пойти на поиски овощей, фруктов. А в ответ гауптвахта, иногда военный трибунал. И клеймо — мародер. При этом начальство с крайним неудовольствием отмечало и продолжает отмечать, что военнослужащий срочной службы больше мародерствует на колхозных или совхозных землях, а не на приусадебных участках. Если учесть, что колхозный овощ хуже по сравнению с крестьянским и что мародерство на государственных землях карается строже, то особый отдел неизбежно приходит к выводу, что это уже политика, пусть подсознательная, но политика. И тогда трибунал старается быть беспощадным.
Я никогда не забуду, как кричал один пьяный сержант, которого волокли с колхозного поля комендантские патрули. Он кричал: «Не я, вы мародеры, я свое беру, а вы нас грабите, прикрываясь законами и уставами. Это вы мародеры».
В стройбате бывает по-всякому
К строительному батальону в армии относятся по-разному. Два солдата из одного отделения какой-нибудь мотопехотной роты могут выразиться о стройбате диаметрально противоположно. Первый вздохнет: «Ни тебе учений и строевой подготовки; да и заработать на водку, говорят, можно». Другой кривится: «Хорошо там, где нас нет. Стройбат — это не армия и не гражданка, так, что-то среднее между полковником и мотоциклом. Там, хоть и муштры нет, а минуты равны часам, часы — дням. Демобилизации ждешь не дождешься; да и соблазнов в стройбате множество, так что немудрено из стройбата попасть в дисбат».