Титан
Шрифт:
— О, конечно, ваше превосходительство! Эта женщина поступила к нам семь лет назад из Смирны, о, пардон, из Измира. Она явилась одной из жертв великого пожара: обширные участки тела и лицо сильно пострадали от огня. Если совсем откровенно, то мы не могли понять, как она еще осталась жива! Впрочем, измирские врачи очень хорошо над ней потрудились. К тому же ей повезло еще и в том, что те врачи владели техникой операций, которая была разработана во время войны специально для ожоговых раненых. Возможно, это и спасло ей жизнь. Хотя внешне она осталась сильно обезображенной. И потом она пребывала в состоянии нервно-психического расстройства. Не говорила. Было совершенно ясно, что ужасы, пережитые ею, серьезно повредили ее рассудок. Настолько серьезно, что мы боялись: даже заговорив,
И вдруг полтора месяца назад она заговорила! Я был просто изумлен, хотя, разумеется, медицине известны случаи, когда по истечении довольно длительного периода человеческий мозг своими силами справлялся с тяжелой психической травмой. Очевидно, Софи и есть один из таких случаев. Но я был поражен еще больше, когда выяснилось, что она совсем не знает турецкого языка, а говорит либо по-английски, либо по-французски! Я знаю французский, поэтому стал ежедневно видеться с ней, пытаясь помочь ей восстановить память. Поначалу она рассказывала только об Америке. Оказалось, что по национальности она, видимо, американка. Она рассказывала о своем детстве, проведенном в Коннектикуте, о своей семье, которая, по ее словам, была весьма обеспеченной. По мере того, как она собиралась с душевными силами, в своих рассказах она стала постепенно приближаться ко времени той страшной трагедии, которая так травмировала ее. Я имею в виду пожар в Измире. Наконец две недели назад она оказалась в силах рассказать непосредственно о том кошмаре, который приключился с ней. Во время рассказа с ней случилась истерика, и я уже испугался, что она может снова впасть в состояние психического расстройства. Но она показала себя сильной женщиной. Помешательство явилось следствием не только сильной боли от ожогов, но и осознания того, что перед этим она была изуверски изнасилована четырьмя турецкими военными…
Нахмуренный Кемаль закурил.
— Дальше, — сказал он, выпуская колечко дыма.
— И тогда она впервые назвала свое имя: Диана Рамсчайлд. Она стала умолять меня связаться с вами. Говорила, что вы обязательно поможете ей, потому что однажды она была вашей ханум, вашей женщиной. Поначалу я, естественно, подумал, что это всего лишь одна из фантазий нездорового сознания. Но изо дня в день она не переставала просить меня о том, чтобы я связался с вами, и я из жалости направил письмо вашему советнику. Я хотел как лучше, ваше превосходительство. Прошу прощения, если сделал что не так.
Кемаль был погружен в свои мысли.
— Вы все сделали правильно, доктор, — сказал он наконец и поднялся из-за стола. — Проводите меня к ней.
— Я мог бы послать за ней, ваше превосходительство, чтобы она сама явилась.
— Нет, я хочу посмотреть на то, как она жила все эти семь лет.
Кемаль загасил окурок и последовал за доктором Халави из кабинета. Весь персонал лечебницы до единого человека жадно, с благоговением и восторгом вглядывался в почитаемого отца турок. Кемаль и доктор Халави поднялись по отдраенной каменной лестнице на третий этаж здания.
В честь прибытия в лечебницу высокого гостя все стены были выбелены, голые электрические лампочки, висевшие под сводчатым потолком на длинных черных шнурах, были протерты от пыли, а перегоревшие заменены. В воздухе стоял свежий, приторно-сладкий запах дезинфекционных растворов. Кемаль и доктор Халави шли по центральному проходу третьей палаты. Пациентки следили за ними своими безумными глазами, одна из них что-то несвязно бормотала. Кровати были опрятно заправлены. Босоногие пациентки стояли у своих кроватей в белых больничных халатах. Высокие окна были распахнуты, чтобы поступал свежий воздух с улицы, и все же было душновато. Палата была вся вымыта
Она стояла, как и все, возле своей койки в середине палаты. Ее медового оттенка белокурые волосы подернулись сединой на висках, а обнаженные ноги, руки, шея и нижняя половина лица были покрыты сплошными рубцами. Нетронутыми остались только ее благородный античный нос, удивительные зеленые глаза и алебастровый лоб… В остальном же Диана Рамсчайлд походила на исчадие ада.
Кемаль невольно содрогнулся. Даже Кемаль Ататюрк оказался способен на такое чувство, как жалость. Ему было жаль эту развалину, которая некогда была красивой женщиной. На него произвело большое впечатление то, что она без смущения смотрела на него. Пламя Смирны не истребило ее гордости и мужества.
— Ты пришел, — сказала она негромко. — Благодарю тебя.
Он сделал шаг вперед и обнял ее.
— Если бы я только знал…
И в этот момент гордость оставила ее. На нее нахлынула волна воспоминаний, которые на долгие семь лет были вычеркнуты из ее памяти травмированным сознанием. Она рыдала в его объятиях, а он гладил ее волосы.
— Я сделаю все от меня зависящее, — шептал он, — чтобы вернуть тебя к человеческой жизни.
Он повернулся к доктору Халави.
— Мисс Рамсчайлд, — сказал Кемаль, — возвращается со мной в Стамбул.
Он предоставил в ее распоряжение целые апартаменты в султанском дворце — в том самом дворце, где восемь лет назад она отказалась дать взятку Бабур-паше, — и строго-настрого наказал слугам относиться к ней как к султанше. Из Стамбула он выписал лучшую портниху, мадам Розу, которой приказал сшить Диане новый гардероб, который бы скрывал ее шрамы.
— Я снял чадру с турчанок, — говорил он ей, — но надену на тебя.
Он обращался с ней совершенно так же, как во времена их прежней любви, и по падкому на всякие сплетни городу поползли слушки о том, что якобы Ататюрк полюбил «чудище». Этот слух подбавил «перчинки» к его и без того легендарным любовным похождениям.
И на самом деле он любил Диану, только если раньше его привлекала ее американская свежая красота, теперь его привлекали в чем-то ее шрамы. Хотя одновременно и отталкивали. Поскольку физическая любовь была между ними теперь невозможна, Кемаль стал вести себя как древний рыцарь, ухаживающий за недоступной принцессой. В их взаимоотношениях была романтика, которой так не хватало Кемалю в его отношениях с женщинами Стамбула и Анкары, каждая из которых с радостью шла к нему в постель. Правда, эта романтика имела неприятный привкус жалости и ощущения вины за тех солдат, которые изнасиловали ее. Он уверил ее в том, что не имел никакого отношения к тому, что приключилось с ней в порту Смирны. Он высказал предположение, что это, может быть, Фикри подговорила солдат на это злодеяние. О судьбе самой турчанки в черном он сказал только, что однажды она так довела его своей болезненной ревностью, что он был вынужден отослать ее в психиатрическую лечебницу в Германии.
Диана поверила Кемалю. Ей очень хотелось верить ему, потому что этот человек олицетворял собой все, что осталось у нее от жизни. Она когда-то страстно любила этого человека, и теперь ей казалось, что она снова полюбила его, даже сильнее, чем прежде.
Только на третий вечер ее пребывания во дворце, когда Кемаль пришел отужинать с ней в ее комнатах, Диана поняла, как много она навсегда потеряла в этой жизни и как мало в ней для нее осталось. На ней было длинное до пят светло-голубое платье из шифона, которое днем передала ей мадам Роза. Это было первое платье Дианы за почти восемь лет, поэтому радость ее была неописуемой! А дальше шли изящные «шоры», которые ей суждено было носить до конца дней: длинные до локтей перчатки для того, чтобы прикрыть шрамы на руках, и вуаль, закрывавшая нижнюю часть ее лица. Кемаль выписал из отеля «Пера-палас» лучшего парикмахера, чтобы тот красиво причесал подернутые сединой волосы Дианы. Тоже впервые за много лет.