Титаник. Псалом в конце пути

Хансен Эрик Фоснес

— Большое спасибо, фрау Мельхиор. — Давид встал. — Надеюсь, вы нас извините?

— Конечно, Давид.

София уже шла к двери. На прощание фрау Мельхиор пожала Давиду руку, потом кивнула ему и улыбнулась.

— До свидания, фрау Мельхиор.

— До свидания, Давид, спасибо.

Пройдя по длинным темным лестницам и коридорам, они оказались в большой мансарде, служившей мастерской. София закрыла за ними дверь и с внезапно нахлынувшей нежностью обвила руками его шею.

— Она тебя очень напугала? — спросила София, уткнувшись

ему в плечо.

— Напугала? — Такой Софию Давид еще не видел.

— Ее многие пугаются, — прошептала София. — Она непохожа на других. Я боялась, что она напугает тебя.

— Нет.

— Ведь ты вырос в доме, где все как у людей, а тут все такое необычное.

Он застенчиво погладил ее по голове.

— Конечно, у нас дома совсем не так.

— Но, кроме нее, у меня никого нет. И никогда не было. Она сказала правду: у нас бывают только актеры и художники. В детстве я считала, что так и должно быть, но потом поняла, почему мои дяди никогда не приходят к нам со своими семьями… Впрочем, меня это не огорчает, я тоже не очень люблю их…

— София…

— В прошлом году мама забыла про Рождество, — продолжала София. — Она стала такой после смерти отца.

— Я только не всегда понимал, что у нее было игрой, а что…

— Искренним? Все это была игра, все от начала и до конца. Мама взяла себе такую манеру. И мы обе это знаем. И вместе с тем это неподдельное. Она уже не может снять с себя эту маску. Так с тех пор и идет.

— Когда умер твой отец?

— Я была еще совсем маленькая…

— Да?..

— Он упал в шахту. Так нам сказали.

Давид больше не спрашивал, только продолжал гладить ее по голове.

— Кажется, тогда произошла какая-то скандальная история, но ее замяли. После этого мама и стала такой… немного не в себе. Но она живет и дышит только искусством. — София помолчала. — Помнишь, я в первый вечер сказала тебе, что обычно пью шоколад у Новака со своими кузинами? Это, так сказать, принудительное общение в воспитательных целях. Мои дядюшки считают, что атмосфера нашего дома для меня пагубна, и велят моим кузинам составлять мне хорошее общество, хотя они любят меня не больше, чем я их… Самое забавное, что мама с ними согласна. Все это тебе, наверное, кажется…

— Нет, София. — Давид улыбнулся в ее волосы. — Совсем нет.

— Между прочим, это одному из дядюшек пришла в голову мысль отправить меня в летний лагерь, он человек прогрессивный и ратует за здоровье… И еще, Давид…

— Что?

— Ты ей понравился. Особенно твои слова: но это правда, фрау Мельхиор, каждый день идет дождь. Если бы ты ей не понравился, она, наверное, выставила бы тебя вон. Время от времени такое случается.

— Мне она тоже понравилась.

— Теперь ты можешь приходить к нам. Она не будет против. Можешь приходить сюда. И нам больше не придется все время слоняться по улицам.

О, эти прогулки по улицам! Иногда они заходят в кафе, но чаще гуляют по улицам и паркам, белым и тихим; днем — после уроков и по воскресеньям. Всю ту зиму они без конца гуляли, тесно прижавшись друг к другу, разговаривали,

смеялись, молчали. Часто они опасались, что их увидят родственники или друзья. Прятались в подъездах и за деревьями. Из страха, что их кто-нибудь увидит, они не решались гулять в Пратере, но ездили в Венский лес. Давид поздно возвращается домой, и ему приходится по ночам готовить уроки, которые, как полагают его родители, он уже приготовил у Ханнеса. Но каждое утро он просыпается и бежит в школу, школьный день подобен мгновению. Потом София встречает его на углу липовой аллеи, где он прощается с Ханнесом. Ханнес кивает им обоим и уходит, он чувствует за них ответственность, ведь это он сам, в буквальном смысле слова, толкнул Давида к Софии. Он молчит, не выдает их.

Они много разговаривают. Читают друг другу стихи, говорят о книгах, о деревьях, о людях, которые идут мимо, придумывают их истории. София не такая, как все девочки. Давида переполняет чувство благодарности за то, что на их долю выпало это счастье, — пусть им приходится скрывать его от всех, но, как бы то ни было, они пользуются полной свободой, которой общественная мораль еще не позволяет молодым людям их возраста. Давид покупает ей серебряное колечко, продавец с улыбкой смотрит, как Давид, красный от смущения, быстро покидает магазин со своей покупкой. В этот день они были в музее, и их едва не выгнали оттуда за то, что они все время обнимались.

— Покажи мне свои картины, София.

Они ходят по мастерской мимо многочисленных ярких натюрмортов фрау Мельхиор. Давид принюхивается и понимает, чем всегда пахнут руки Софии, — это надежный, спокойный запах масляных красок и скипидара.

София занимает в мастерской один угол. На мольберте стоит картина, написанная в холодных тонах. София проворно прикрывает ее. И достает папку.

— Сначала ты должен посмотреть мои рисунки, — говорит она. Ее лицо смеется. Она быстро пожимает ему руку.

Потом они долго смотрят картины Софии.

* * *

Темная тихая комната с эркером, почти монашеская келья. Давид не сразу понимает, что свет здесь такой странный из-за витража в окне; витраж полукруглый — синий крест, окруженный семью розами.

Ты здесь живешь? Здесь, наверху? Да.

Как… как здесь красиво. Стул, стол. И кровать.

Раньше я жила в другой комнате. Когда была маленькая. А здесь, я думаю, было что-то вроде капеллы. Мой дедушка занимался алхимией, он опоздал с этим на триста лет. Это его комната. Мне захотелось в ней жить.

И ты здесь спишь?

Я здесь сплю.

София, София. Рассказывай. Свет все время меняется. Рассказывай.

О чем?

О тишине. Меня всегда окружала тишина, а тебя?

И меня тоже. Вокруг меня всегда было тихо. Всегда, все годы. Хотя внизу я окуналась в шум и веселье.

Внизу.

Все приходили туда. Все знаменитости. Актеры, художники… Всех, кого ты видел на сцене Бургтеатер, я видела здесь. Они разговаривали со мной.

О чем?

Обо всем. И ни о чем.

Ты показывала им свои картины?