Титус Гроун (Горменгаст - 1)
Шрифт:
Только приземлившись, Стирпайк сообразил, кто перед ним. Много лет он не видел Флэя, полагал его мертвым. Однако теперь он узнал старика – что, впрочем, руки его не остановило. Из всех обитателей замка, Флэй последним проникся бы симпатией к бунтарю.
Стиснув нож, Стирпайк уравновесил его на ладони и уже отвел назад правую руку, когда увидел Доктора с Титусом.
Мальчик был бледен. Кочерга ходуном ходила в его руке, но зубы были стиснуты. Его жутко мутило. Происходящее представлялось ему ночным кошмаром. Последние шестьдесят минут добавили к его возрасту далеко не один час.
Бледен был и Доктор. Лицо его утратило даже следы
При виде этих троих, отрезавших его от лестницы, Стирпайк, почти уж метнувший нож, задержал правую руку.
И тогда, четко и точно произнося слова, странно негромким голосом, ничего не говорящим о гулком биении сердца…
– Бросьте нож на пол. Поднимите вверх руки и подойдите к нам. Вы арестованы, – сказал Доктор.
Однако Стирпайк слов этих почти не услышал. Будущее его рухнуло. Годы, потраченные на то, чтобы забраться наверх, на составление сложных планов, – все они пошли прахом. Багровое облако заклубилось в его голове. Тело затрепетало в подобии похоти. В чувственной жажде неудержимого зла. В головокружительной гордости человека, открыто и одиноко противостоящего неисчислимому войску. Одинокого, никем не любимого, губительного, смертоносного – человека, более не нуждающегося в компромиссах, человека, которому незачем больше хитрить. Теперь он уж не сможет в один прекрасный день законно водрузить на свою голову корону Горменгаста, но есть еще темные, страшные области – подземный лабиринт, приюты и проходы, в которых он, монарх мглы, уподобившийся самому Сатане, будет носить никем не оспариваемую корону, корону не менее царственную. Стирпайк замер в позе акробата, живо ощущая малейшее движение каждого из трех стоявших перед ним людей, но как ни насторожены были все чувства, голос Доктора казался Стирпайку доносящимся откуда-то издалека.
– Даю вам последнюю возможность, – сказал бывший его покровитель. – Если вы за пять секунд не бросите нож, мы нападем на вас!
Но упал не нож. Упал Флэй. С хриплым криком верный сенешаль, почти уж подхваченный руками Доктора и Титуса, завалился навзничь и в то же мгновение – клинок Стирпайкова ножа еще трепетал в его сердце, руки друзей Флэя еще боролись с тяжестью его длинного, облаченного в лохмотья тела, – молодой человек, рванувшись, точно на привязи, вслед за летящим ножом, пронесся между Доктором и Титусом и, прежде чем те успели опомниться, очутился в верхней комнате.
Страх перед карающей смертью владел им, удваивая его проворство, и Стирпайк, человек отныне отмеченный и обреченный, не помедлив ни секунды, вылетел из комнаты вон. Но покинул он ее не один – едва захлопнув дверь и повернув в замке ключ, Стирпайк почувствовал, как кто-то яростно вгрызся сзади в его шею. Завизжав, он крутнулся на каблуках и цапнул пальцами пустоту.
Ужас овладел им, и он побежал, как никогда прежде не бегал, одичало сворачивая вправо и влево, все более углубляясь в низинную империю.
А за дверью того, что было некогда покоями Двойняшек, стрекотала и ломала ручонки взлетевшая на стропило обезьянка.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ
Через несколько дней после того, как погиб господин Флэй, а Доктор с Титусом выломали дверь страшных покоев и выбрались из них, останки Двойняшек сложили, по приказу Графини, в общий гроб и похоронили с соблюдением всех обрядов, приличествующих погребению
В тот же самый день на кладбище Избранных Челядинцев, маленьком, заросшем крапивой клочке земли, похоронили и господина Флэя. По вечерам тень Кремнистой Башни ложилась на этот простой погост с коническими кучками камней, указующими места, где под высокими стеблями крапивы мирно покоилось не более дюжины памятных своей исключительной преданностью слуг.
Если бы господин Флэй предвидел подобные похороны, он высоко оценил бы честь, оказанную ему причислением к столь малому сообществу верноподданных мертвецов. А если бы он узнал, что сама Графиня – в одеянии, столь же черном, как оперение ее воронов, – будет стоять у его могилы, душевные раны его исцелились бы полностью.
Пост Распорядителя Ритуала занял Поэт. Задача ему выпала нелегкая. Ночь за ночью клиновидная голова его склонялась над манускриптами.
Когда Прюнскваллор рассказал Графине, как были найдены Двойняшки, как принял смерть Флэй и бежал Стирпайк, она поднялась из кресла с высокой спинкой, в котором сидела, и без какого-либо выражения на крупном лице, оторвала кресло от пола, методично, одну за одной, отломала его гнутые ножки, а затем, с самым задумчивым видом, перекидала их, одну за другой, прямо сквозь стекло ближайшего окна.
Покончив с этим, она подошла к разбитому окну и остановилась, глядя в образовавшуюся зубчатую дыру. Белесый туман висел в воздухе, и верхушки башен, казалось, плавали в нем.
Оттуда, где стоял Доктор, он впервые в жизни увидел настоящую картину. Он не искал ее. Картинки, которые рисовал он сам, были очаровательны и изящны. Эта полностью отличалась от них. Он увидел нечто, дышащее энергией, пленяющее контрастом острых, угловатых зубцов разбитого стекла и плавной, куполовидной линии плеч ее сиятельства, грузно изгибавшейся на переднем плане, пересекая изломы окна. И одновременно с этим Доктор увидел глубокий, темно-пунцовый цвет ее волос на фоне жемчужно-серых башенных вершин, мрамор Графининой шеи и блеск стекла, пыльцевую мягкость неба и резкий очерк зазубренных башен.
Но жалеть о том, что он не учился живописи, доктору Прюнскваллору пришлось лишь несколько секунд, поскольку монумент поворотился к нему.
– Садитесь, – сказал монумент.
Прюнскваллор огляделся. Царивший в комнате беспорядок изрядно затруднял поиски того, на что можно было бы присесть, и в конце концов Доктор остановил выбор на уголке усыпанного птичьим семенем подоконника.
Графиня, приблизясь, нависла над ним. Говоря, она смотрела не вниз, но в створку окна над его головой. Обнаружив, что Графиня не обращает к нему взгляда, а в том, чтобы задирать, говоря или слушая, голову ему и необходимости нет, да и замечены его старанья не будут – более того, он только зря перетрудит шею, – Доктор во весь их разговор разглядывал фестоны ткани, свисавшие в нескольких вершках от его носа, или просто закрывал глаза.
Вскоре для него стало очевидным, что все помыслы его собеседницы сосредоточены с грозной силой и безжалостной простотой на поимке Стирпайка, а прочее ей не интересно.
Тяжкий голос Графини произносил слова медленнее обыкновенного:
– Все обычные работы следует приостановить. Каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок получит приказ о розыске. У всех известных источников и ручьев, у каждой цистерны, водоема, канавы должен стоять часовой. Несомненно, этому животному рано или поздно захочется пить.