Титус один

Пик Мервин

– Какое же?

– О, тут я тебе помочь не смогу.

– Нет?

– Нет.

– Значит, придется самой. Знаешь, я буду называть тебя «Якорем», – говорит Юнона. – Ты кажешься мне таким надежным.

– Ты водишь машину, как никто другой, – говорит Якорь. – Не могу, впрочем, сказать, что твое вождение представляется мне безопасным. Давай поменяемся местами.

Юнона сдает к обочине. Машина похожа на меч-рыбу. За спинами у них тянется длинная изменчивая линия аметистовых гор. В небе, нависшем над всем, ни облачка, лишь легкий клочок дымки тянется далеко на юге.

– Как

я рада, что ты ждал меня, – говорит Юнона. – Все эти долгие годы в кедровой роще.

– А, – откликается Якорь.

– Ты спас меня от участи сентиментальной старой зануды. Так и вижу себя – припадаю мокрым от слез лицом к оконному стеклу… оплакивая давно ушедшие дни. Спасибо тебе, господин Якорь, за то, что указал мне путь. С прошлым покончено. Мой дом обратился в воспоминание. Я никогда в него не вернусь. И знаешь, я снова вижу солнечный свет, эти краски. Новая жизнь лежит впереди.

– Не жди слишком многого, – отвечает Якорь. – Солнце может погаснуть без всякого предупреждения.

– Я знаю, знаю. Возможно, я обращаюсь в простушку.

– Нет, – отзывается Якорь. – Это слово навряд ли можно применить к человеку, который меняет всю свою жизнь. Ну что, едем дальше?

– Давай постоим немного. Тут так хорошо. А после поедем, помчим, точно ветер… в другую страну.

Долгое молчание. Оба неподвижно сидят, откинув назад головы. Живописный простор стелется вокруг. Золотые поля пшеницы, аметистовые горы.

– Якорь, друг мой, – шепотом произносит Юнона.

– Да, что такое?

Она всматривается в его профиль. Никогда еще не видела Юнона лица настолько спокойного, настолько лишенного напряжения.

– Я так счастлива, – говорит она, – хотя у меня и немало причин для грусти. Думаю, она еще впереди… грусть. Но сейчас... вот в эту минуту. Я купаюсь в любви.

– В любви?

– В любви ко всему. К этим лиловым холмам, к ржавой пряди у тебя на лбу.

Она снова откидывается на спинку сиденья, закрывает глаза и в этот же миг Якорь поворачивает к ней запрокинутое в небо лицо. Она действительно красива, и красота эта превосходит даже ее умудренность. Как величавая стать Юноны превосходит ее познания.

– Жизнь не стоит на месте, – произносит Юнона, – и мы идем следом за ней. И все же я чувствую себя молодой сегодня, молодой несмотря ни на что. Несмотря на мои ошибки. Несмотря на мой возраст, – она поворачивается к Якорю и шепчет: – Мне за сорок. Ах, милый мой друг, за сорок!

– Как и мне, – откликается Якорь.

– И что теперь делать? – Юнона стискивает его руку пальцами в перстнях.

– Только одно – жить дальше.

– Так ты поэтому считал, что мне лучше оставить дом? Мои владения? Воспоминания? Все? Поэтому?

– Я уже говорил тебе.

– Да, да. Скажи снова.

– Мы лишь начинаем. При всем нашем несходстве. Ты с твоей зрелой красой, способной затмить сотни юных девиц, и я с…

– С чем?

– Со счастьем, я думаю.

Юнона поворачивается к нему, но не говорит ничего. Не хранит неподвижности лишь черный шелк на ее груди, где огромный рубин поднимается и опадает, как буек в полночном заливе.

Наконец,

она произносит:

– Солнечный свет чудеснее, чем когда бы то ни было, и это оттого, что мы решились начать все сначала. Мы вместе пройдем через летучие дни. Вот только… Ах…

– О чем ты?

– О Титусе.

– Да, но о чем?

– Он ушел. Ушел. Я разочаровала его.

Якорь, двигаясь с неторопливой ленцой, занимает место за рулем. Однако прежде чем бросить рыбу-меч вперед, он говорит:

– Мне казалось, мы направляемся в будущее.

– Ну конечно, конечно, – восклицает Юнона. – Ах, милый Якорь, конечно!

– Так поймаем его за хвост и полетим!

Лицо Юноны озаряется улыбкой, она наклоняется вперед, и рыба-меч уносится, неслышно, если не считать дыхания ее скорости.

ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

С запада на восток продвигался, едва волоча ноги, Мордлюк. Во время оно ни в поступи его, ни в мыслях, ничего неуклюжего не было. Теперь все переменилось. Надменность так и осталась при нем, наполняя любое его движение, однако к ней примешалось нечто странное. Гибкое тело Мордлюка стало предметом насмешек, любой мальчишка с наслаждением передразнивал его движения. Гибкий ум играл с Мордлюком странные шутки. Он вышагивал, словно забыв обо всем на свете. Да так оно и было – за единственным исключением. Как Титус устремлялся душой к Горменгасту, изнывая от желания приникнуть к его крошащимся стенам, так и Мордлюк стремился найти источник столь памятного ему разрушения.

Разум Мордлюка то и дело возвращался к нехитрому эксперименту – к уничтожению его зверинца. Куда бы он ни взглянул, на глаза ему неизменно попадалось что-либо, пусть даже ветка или валун, воскрешавшее в памяти одно из любимых созданий. Их гибель пробудила в нем чувство, которого он никогда не испытывал прежде, – медленно разгоравшуюся, неугасимую жажду мести.

Рано или поздно Мордлюк отыщет его: страшное гнездилище кошмара, улей, чьим медом была серая слизь отстойных канав. День за днем он, горбясь, тащился от рассвета к закату. День за днем менял направление.

Можно было подумать, что сама одержимость Мордлюка направляет его стопы. Можно было подумать, что они следуют по пути, только им одним и известному.

ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

Брожение разума, привычка ненависти к Титусу, в конце концов позволили Гепаре, девственнице, в прелестном теле которой таилась столь злая душа, измыслить план, который позволит ей повергнуть юношу в прах, причинив ему непереносимую боль.

В то, что какая-то часть ее не выживет без него, Гепара верить отказывалась. Все, что могло когда-то давно обратиться в разновидность любви, обратилось теперь в отвращение. Как удалось существу, столь субтильному, вместить такое количество желчи? Гепару снедало унижение, порожденное откровенной скукой Титуса… его небрежной уклончивостью. Чего он хотел от нее? Простого акта любви – и все? Тонкое тело девушки вздрагивало от гадливости.