Тля
Шрифт:
– Уже все ясно: успех полный, – убеждал Петр.
– Что ты! – воскликнул Владимир. – Не слыхал разве?
– Пустяки, – уверил Еременко. – Подумаешь, какой-то плюгавый критикан сболтнул сам не зная что!
Но Машков не был склонен пренебрегать критическими замечаниями.
– Вспомни, – попросил он Еременку, – как Гоголь относился к критическим замечаниям людей враждебных. То, чего не заметит благосклонный глаз друга, то не пропустит озлобленный, пристрастный глаз недруга.
– Умная
– А Пчелкин поступил несерьезно, – вдруг сказал Павел – Зачем выставил «Горького на Волге»? Ведь говорили ему, что вещь не доработана. Прямо носом ткнули в недостатки. Тут уж действуй по пословице: «Коль двое говорят, что ты пьян, – ложись спать».
– Наверно, доводы Винокурова оказались сильней наших, – сказал Еременко со злостью. – А может, это вызов? Своего рода программа? – вопросительно посмотрел он на товарищей.
Ему не ответили.
Легкий на помине появился Пчелкин. Обращаясь к Владимиру, сказал по-отечески наставительно:
– Смотри не зазнайся! – Владимир спросил его:
– А как тебе нравится Барселонский? – Николай Николаевич, щурясь, оглядел стены, сказал неопределенно:
– Что ж, в них (имелись в виду акварели) что-то есть… Во всяком случае, для Барселонского это необычно.
– Но тебе-то нравится? – настойчиво допрашивал Владимир.
– Видишь ли, «нравится» – это дело вкуса, а о вкусах, как ты знаешь, не спорят. – И дружески улыбнулся.
– Это кто сказал, что о вкусах не спорят? – спросил Еременко.
– Французы, – ответил Пчелкин.
– Вот именно, – заметил Машков, – потому-то они первыми и начали губить искусство.
– Нет, дорогой Николай Николаевич, будем спорить, – уже серьезно заговорил Еременко – Будем отстаивать здоровый вкус и здоровое искусство. Будем за него драться.
К друзьям подошел опять Борис Юлин. Он снисходительно кивнул на портрет колхозника Вишнякова, написанный Машковым.
– Хорош старик, с характером! – И тут же, без перехода – Ну, а как мои девки после доработки? – За всех ответил Вартанян:
– Да, собственно, ты их только переобул, а в остальном…
По лицам приятелей Борис понял, что картина им не нравится, но не смутился и заговорил бойко и самоуверенно:
– Винокуров упрекает меня за то, что нравится Иванову-Петренке. Не поймешь, кому верить. Лучше, кажется, только себе. Впрочем, Михаил Герасимович Камышев находит, что в моей картине есть что-то общее с Пчелкиным.
– Да это и все находят, – в тон сказал Окунев.
По его голосу трудно было определить отношение к картине, но Борис и не очень-то дорожил мнением Павла. Еременко добавил к словам Павла:
– Все находят, а Пчелкин отрицает. Ничего, говорит, похожего.
Юлин сделал обиженное лицо и отвернулся от друзей, разыскивая глазами Люсю.
Лебедева пришла на выставку вместе с Борисом и была свидетелем успеха
– Ваш подарок для меня – самая дорогая картина в мире…
Ему было приятно слышать эти слова, но он с тревогой и волнением ждал слов других. Не дождавшись, спросил:
– Когда же свадьба?
Она не боялась такого вопроса, ждала его и все-таки, когда он спросил, вспыхнула.
– Не знаю… Может быть, никогда… – И осеклась: к ним сквозь толпу пробирался Борис.
Увидав его, Владимир поспешно простился и отошел.
Утром на третий день после открытия выставки Владимиру позвонил Павел Окунев.
– Читал сегодня «Советское искусство?» – спросил он загадочно.
– Нет, а что? – с неосознанным беспокойством спросил Владимир. Потом вспомнил про статью, которую написал совместно с Петром для этой газеты, и улыбнулся: «Напечатали!» Но почему же так угрюмо говорит Павел:
– Прочти. Непонятные вещи творятся на белом свете… – И положил трубку.
Владимир босиком побежал на лестничную площадку к почтовому ящику, дрожащими пальцами извлек газету и, не утерпев, тут же развернул ее. Гм… огромная статья Семена Винокурова о выставке. Вернулся в комнату и с ходу стал читать.
Так, так: акварели Барселонского, живопись Пчелкина и Юлина открывают новую страницу в развитии советского изобразительного искусства. Богатство красок… трепет березовой листвы… необычайная экспрессия… Так, так… «А мы-то по своей темноте и неопытности принимали изысканную пестроту этой живописи за манерность, за кривляние, за желание во что бы то ни стало пооригинальничать, – думал Владимир, читая статью. – Акварели Барселонского мы считали заумной мазней, а это, оказывается, всамделишные шедевры, новое слово в советской живописи… Картину Бориса Юлина считали подражанием ремесленника, а это, оказывается, «талантливое отображение социалистической действительности»! Ну и ну, черт возьми!»
Чертыхаясь и отплевываясь, Владимир продолжал читать, перескакивая через пустопорожние строчки. Ага, вот, кажется, и про формализм… Вартанян! Вартанян зачислен в формалисты! Вот, оказывается, кто наш враг! По мнению критика, Вартанян пишет слишком яркими, слишком светлыми красками…
В большой статье, претендующей на обзор выставки, не было ни слова о «Приеме в партию». Как будто такой картины и не было.
Владимир растерялся. Этого он не ожидал. Ну, пусть бы разругали, указали на промахи (наверное, есть и промахи!) – что угодно, только не молчание! «Впрочем, – вспомнил он умные слова, – умолчание тоже своеобразный вид критики».