Тьма Египетская
Шрифт:
— Скажите, — продолжал меж тем гимназист. — Что привлекло вас к этому человеку? Красота его, изящество? Но разве между евреями нет и красивее и изящнее? Поезжайте опять в Вену, вы встретите там в тысячу раз лучше его, и притом чистых, чистокровных евреев. Богатство его, что ли?
Но зачем оно вам, коли вы сами и теперь уже богаче не только его самого, но пожалуй, и всех предков его в совокупности; да еще вопрос крайне сомнительный, — какое это богатство у графа Каржоля и есть ли оно в действительности? Не пыль ли он пускает в глаза одному лишь городу Украинску? Ну, наконец, прельщает вас имя его, графский титул,
105
Ам-гаарец — плебей, невежда, лишенный талмудического образования.
— Бохер, мне кажется, вы все это слишком преувеличиваете, заметила Тамара, уже успевшая овладеть собой настолько, чтобы придать себе и вид, и тон наибольшего спокойствия и хладнокровия.
— Как; Я? Я преувеличиваю? — взволновался Айзик. — Фрейлен! Да самый тот факт, что вы теперь в саду, — что это такое, позвольте спросить вас?
— Что бы то ни было, бохер, но… во всяком случае не вы цензор моих поступков.
— Ошибаетесь, фрейлен. Не только я, ваш родственник и некогда друг ваш, но каждый еврей имеет право и долг удержать вас от пагубного шага.
— Но с чего вы взяли, что я делаю какие-то «шаги», да еще «пагубные»? — как бы с недоумением усмехнулась девушка.
— Фрейлен, опомнитесь! — укоризненно остановил ее Айзик. — С чего я взял!.. Выпрыгивать ночью из окна для свидания с мужчиной, да еще с гойем, это ничего по-вашему?.. Я подозревал вас уже давно; я нарочно пошел сегодня спать на сеновал, чтоб иметь возможность сойти сюда и убедиться собственными глазами, и… к несчастью, убедился.
— Ну, положим, — согласилась Тамара. — Я поступила несколько легкомысленно, я увлеклась немножко, мне просто захотелось иметь свой маленький роман; но неужели же в самом деле думаете, что из всего этого может выйти что-нибудь серьезное?
— Так бежать с Каржолем из родного дома к Серафиме, это не серьезное? — с негодованием воскликнул гимназист. — Изменить своей вере, своему народу, это тоже ничего?
— Успокойтесь, бохер, ничего этого не будет, — решительно и твердо сказала Тамара. — Ни к какой Серафиме я не убегу и никакой измены вере и народу не сделаю.
— Тогда, что ж это? — недоуменно пробормотал Айзик, чувствуя, что его сбивают с толку. — Уши мои обманули меня? Галлюцинации слуха подвержен я, что ли?
— Нет, не то, — продолжала Тамара с выдержкой прежнего
— Но… если не сделать, то тогда для чего же и говорить.
— Гм… для чего!.. Предположите, что хотя бы для романа, для того маленького своего собственного романа, о котором я вам уже сказала.
— Фрейлен! — с недоверием отрицательно покачал головой Айзик. — Я не верю вам; вы меня вышучиваете, вы смеетесь надо мной!
— Я и не заставляю вас верить, — равнодушно заметила девушка. — Верите вы или нет — для меня это решительно все равно; смеяться же над вами мне тоже нет ни надобности, ни охоты.
Наступило мгновение обоюдного молчания, исполненного для юноши мучительных духовных колебаний.
— Тамара! Скажите, вы меня очень презираете? — спросил он вдруг порывисто, с какою-то лихорадочной тоской и трепетом.
— Вас? — удивленно взглянула на него девушка. — Почему вы это думаете?
— По всему, фрейлен… Я это вижу… вижу по тому, как вы говорите со мной, как вы смотрите на меня… Я чувствую это… Я для вас менее чем ничто!.. А между тем… ведь я люблю вас, Тамара!.. Я мучаюсь, злюсь и тоскую… Я готов порою черт знает что сделать и себе, и вам… Этот тон ваш, который вы в последнее время берете в отношении меня, он мне невыносим… невыносим!.. Он меня бесит!.. Это презрительное равнодушие ваше ко мне… Господи! Да хоть разозлитесь же на меня наконец! Ну, оттолкните меня ногой, как собачонку — я хоть укушу вас за это!
— И толкать вас не буду, и укусить вам меня не удастся, — спокойно усмехнулась Тамара. — Вы сами виноваты, Айзик, — продолжала она совершенно мирным, почти дружеским тоном. — Мы с вами могли бы быть большими друзьями, если бы вы были со мной иным, не таким, например, как сегодня за ужином.
— Боже мой! Но не могу же я!., не могу! — ломая руки, воскликнул Айзик. — Поймите же вы, что я злюсь, я ревную вас и не могу подавить в себе этого чувства, как вспоминаю об этом проклятом человеке… Ведь вы любите его, Тамара?
— Да, он мне нравится.
— Нет, вы его любите.
— Если хотите, пожалуй да… Люблю немножко.
— Нет, не немножко — вы вся, вся в нем, вы увлечены, вы тонете в этом чувстве.
— Если вам это более нравится, думайте и так.
— Тамара, к чему же опять такие загадки— с мольбой и страданием в голосе укорил ее Айзик. — Ну хорошо… Ну, положим, я вам верю, — поспешил он согласиться, впадая опять в тон примирения. — Верю, что тут ничего серьезного нет, что все это говорилось и делалось вами только для «романа», что этот человек вам нравится, только нравится и то немножко — пусть так: все-таки чем это кончится?
— Вернее всего, что ничем, — с видом равнодушия ответила девушка.
— Но ваше увлечение…
— Вероятно, пройдет со временем, как и все на свете.
— О, если бы это было так! — с сомнением вздохнул юноша. — Если бы можно было поверить этому!.. Но пусть так. Хорошо. Положим, я верю вам… Я предлагаю вам мою дружбу, — хотите, Тамара?
— Охотно, Айзик; отчего и нет!
— Хорошо. В таком случае я буду говорить как друг. Уезжайте отсюда, Тамара, уезжайте поскорее… Завтра или послезавтра, только поскорее. Умоляю вас!