Тьма сгущается

Тертлдав Гарри Норман

— А мне плевать, что он там говорит! — прорычал Пезаро. — Всякий, кто вздумает бунтовать из-за дурацкого вранья, поплатится за это, клянусь силами горними, будь он хоть каунианин, хоть фортвежец!

Об уличных бунтах в Эофорвике в Громхеорт доходили только слухи. Вроде бы части каунианских пленников удалось освободиться — или их освободили ункерлантские диверсанты, тут слухи расходились — из трудовых лагерей, обустроенных альгарвейцами на западном фротне. И пленники утверждали, будто завоевателям не труд их нужен,

а жизненная сила, что массы кауниан приносят в жертву чародеи, чтобы кровавой волшбой сокрушить войско конунга Свеммеля.

Бембо был почти уверен, что все это правда, но обыкновенно старался упрямо не думать об этом.

— Даже фортвежцы вскипели, узнав, что у нас на западе творится, — шепнул он очень тихо на ухо Орасте.

— Ну так пара олухов всегда найдется, — отозвался тот, пожав плечами с великолепным альгарвейским безразличием. — Эофорвик мы приструнили, вот что главное. — Нет, сомнений он не испытывал. Напарник Бембо ткнул пальцем вперед: — Почти пришли.

Вагонное депо и становой вокзал Громхеорта — огромное серое каменное здание близ резидении графа — изрядно пострадали в боях за город, а до ремонта у новых властей руки еще не дошли: караваны ходят, жилы не рвутся, а остальное до победы подождет.

— Ну, прибавили шагу! — скомандовал Пезаро.

Эводио перевел ради кауниан — хотя слово «ради» было в данном случае обманчиво.

На вокзале было сыро, мрачно и темно — лампы не горели. Каблуки Бембо стучали по мраморному полу, и между стенами гуляло эхо. Крыша протекала. Пару дней назад прошел дождь — снег в Громхеорте видели нечасто, — и на полу остались лужи. Ледяная капель затекла Бембо за шиворот. Жандарм, крепко выругавшись, вытер шею ладонью.

Подошел парень из полевой жандармерии с блокнотом на планшетке.

— И сколько вы чучельных детей нам приволокли? — осведомился он.

— Пятьдесят, — ответил сержант. — Какую квоту нам установили, столько и получите.

Он выпятил грудь, но впечатляющее брюхо сержанта все равно выпирало больше.

— Хорошо, — промолвил парень с планшеткой, не слишком впечатлившись. Он пометил что-то в блокноте. — Пятьдесят, значит? Гоните на двенадцатую платформу и загружайте в вагон. На двенадцатую, не перепутайте!

— Не глухой! — с достоинством огрызнулся Пезаро.

Если бы к нему подобным образом обратился другой жандарм, сержант из него душу бы вытряс, но с солдатами шутки плохи, а поскольку парня из полевой жандармерии Пезаро не мог обматерить, то выместить злость ему пришлось на безответных каунианах под стражей:

— Пошли, недоноски вшивые! Пошевеливайтесь! Двенадцатая платформа, вам сказано!

— Любит пошуметь наш толстяк, а? — вполголоса заметил Орасте.

— Ты только заметил? — отозвался Бембо и, когда его напарник хохотнул про себя, добавил снисходительно: — Ну кто ж не любит?

Сам он обожал звуки собственного голоса

и мог по пальцам пересчитать знакомых альгарвейцев, о ком нельзя было сказать того же. Фортвежцы и кауниане, с которыми жандарм сталкивался в Громхеорте, казались менее склонными к показухе. Порою Бембо просто считал их скучными занудами, но обыкновенно пугался: а вот что они скрывают?!

На открытой студеному западному ветру двенадцатой платформе скрывать было нечего. Когда-то платформу прикрывала деревянная крыша, но остались от нее только обгорелые столбы.

У края платформы в локте над питавшей их становой жилой висели вагоны станового каравана.

— И куда мы запихнем эту толпу чучелок? — поинтересовался Бембо, растерянно глядя на вагон. — Места же не хватит!

По его убеждению, в вагонах не хватило бы места на половину — на треть — той массы кауниан, что уже в них сидела.

— Утрамбуем как-нибудь, — ответил Орасте. — Сила есть — ума найдется. — Он нехорошо хихикнул. — Заодно баб можно будет полапать.

Тот каунианин, что понимал по-альгарвейски, обернулся к нему:

— Я уже не ожидал от вас сострадания. Но хоть каплю достоинства вы могли бы нам оставить?

— Вы, кауниане, годы и годы и годы топтали гордую шею Альгарве, и тогда от вас что-то не было слышно о сострадании и достоинстве, — отозвался Орасте и хихикнул снова. — Вот теперь гните шеи сами. Посмотрим, как вам понравится.

Охранники отворили двери несколких вагонов и попытались загнать туда новую партию пленников. Толкотни и рукоприкладства было изрядно. Толкать кауниан по понятной причине удобнее было в седалище. Орасте наслаждался. Бембо ограничился тем, что бил кулаком между лопатками, хотя и сам не мог бы сказать — почему.

Последние кауниане еще не протолкались в теплушки, а рабочие-фортвежцы под руководством альгарвейского бригадира принялись заколачивать окна фанерой, так что оставались лишь узкие щели для воздуха.

— Это еще с какого рожна? — изумился Бембо.

Наконец работа была закончена. Стражники задвинули двери теплушек и заперли снаружи. Изнутри все еще слышались стоны и плач кауниан, пытавшихся найти друг у друга недоступного, на взгляд жандарма, утешения.

Орасте помахал вслед теплушкам, хотя через фанеру никто не мог его увидеть.

— Покедова! — гаркнул он. — Думаете, сейчас вам паршиво — посмотрите, что дальше будет! Счастливого пути в Ункерлант!

Он гулко заржал, запрокинув голову. Пара фортвежских плотников, должно быть, понимала альгарвейский — они тоже засмеялись. Зато сержант Пезаро оборвал шутника зверским рыком:

— Заткнись, чтоб тебя разорвало! Никому не надо, чтобы по дороге с эшелоном неприятности случились. Не будоражь чучелок.

— А он прав, — заметил Бембо, который, как обычно в конвое, мечтал оказаться где-нибудь в другом месте.