Тьма века сего
Шрифт:
Косса, и без того похожий на статую, вовсе закаменел, взирая на посланца своего конкурента подчеркнуто безучастно.
Уже тот факт, что легаты Бенедикта и Григория были признаны полномочными представителями, ставили его на одну доску с обоими понтификами, и его личное присутствие на Соборе оставалось единственным, да то сомнительным, преимуществом. Это было на руку французам и это оставалось лишь молча проглотить Коссе — сейчас и здесь слишком уж усердно выпячивать собственную исключительность не стоило, и он это понимал. И зачин послания, зачитанный Малатестой, настолько расходился с посланием, которое точно так же и здесь же озвучилось месяц назад, что можно было бы заподозрить заговор, подмену письма, что угодно, если б не было достоверно
Месяц назад Григорий, упрямо отказавшийся признать легитимным Собор, созванный своим противником, направил в Констанц кардинал Доминичи, каковой под градом недовольных шепотков недрогнувшим голосом зачитал решение Папы Григория о созыве Вселенского Собора от своего имени, а потом, тут же, о его открытии. Косса тогда лишь криво ухмыльнулся, а французские кардиналы злобно зашептались — видимо, костеря своего понтифика за то, что он провернуть подобный финт то ли не догадался, то ли не осмелился.
И вот сейчас Григорий устами своего легата громко, четко и недвусмысленно переложил на руки Империи и Рудольфа половину и ответственности, и славы за организацию Собора, не вполне опровергая самого себя de jure, но противореча de facto.
— Не имея возможности присутствовать на благочестном собрании ввиду крайне прискорбного состояния моего здравия, — ровно продолжил Малатеста, — сим посланием я намереваюсь сообщить свое решение, касающееся жизни Церкви. Размышляя в душе своей и пытаясь услышать глас Господа в совести своей, я пришел к уверенности, что никакие войны и разрушения, никакие эпидемии и происки врагов не приносили и не приносят христианскому миру столько страданий, не толкают его так на край гибели, как великая схизма, терзающая церковь и людские души вот уже тридцать семь лет. И поистине слугой Диавола, гнусным и подлым сообщником отца лжи, пособником раздора будет тот, кто поставит себя выше блага Церкви, мира и спасения душ человеческих.
Легат снова умолк, будто для того, чтобы перевести дыхание, и, приподняв пергамент выше, повысил и голос.
— Посему я, раб рабов Божьих, викарий Христа, Великий понтифик Григорий XII, в полной мере разумея всю серьезность сего деяния, провозглашаю без какого-либо принуждения и по своей доброй воле, что отрекаюсь от титула епископа Рима, преемника Святого Петра, возложенного на меня кардиналами в тридцатый день ноября 1406 года века Господня.
Со скамей французских кардиналов донеслось несколько возгласов, тут же потонувших в гвалте, кто-то вскочил на ноги, кто-то засмеялся — ненатурально, громко, почти кликушески, кто-то крикнул «Silentium!», чем добился лишь еще большего шума. Малатеста стоял недвижимо и с каменным лицом, все так же подняв папское послание, и по сторонам не смотрел, вперив взгляд в крупные витиеватые буквы.
Косса по-прежнему был похож на статую — холодную, незыблемую и неживую, и даже взгляд застыл камнем, словно приклеившись к человеку в центре зала.
Отец Альберт прижал ладонь к груди, где поверх доминиканского одеяния висел Сигнум, и что-то шепнул.
Бруно протяжно выдохнул, лишь сейчас осмыслив, что почти не дышал все то время, пока легат выходил к собранию, разворачивал свиток и зачитывал написанные Григорием слова.
Сработало. Это сработало. Григорий не припрятал камня за пазухой, Малатеста не обманул, и на Соборе действительно было зачитано то, что им и обещалось. Сработали увещевания, и престарелый понтифик все-таки пошел на сделку, остатками здравого рассудка избрав для себя лучший из худших вариантов. Сохранение кардинальского чина, место кардинал-епископа Порто и память в истории как миротворца — все это было куда приятней уже почти решенного насильственного низложения и вполне вероятной расплаты за упрямство. Так довольными оставались все: бывший Папа доживет свои невеликие годы в тиши и благополучии, никому не мешая и ни на что не влияя, а Собор получит в свое распоряжение окончательно
Теперь оба оставшихся Папы, некогда поклявшиеся сложить с себя сан, если это сделает хоть один их оппонент, были прижаты к стенке…
Того, что Малатеста продолжает читать, почти никто не заметил, а когда собравшиеся это осознали, голоса стихли почти разом, вмиг, и снова стало слышно, как ветер бродит за стенами и скрипит злополучная скамья под неугомонным французским кардиналом.
— …преемника Святого Петра, возложенного на меня кардиналами в тридцатый день ноября 1406 года века Господня, — произнес Малатеста с расстановкой, и члены Собора, осознав, что легат лишь повторил последний прочитанный фрагмент, облегченно выдохнули. — Любезные братья! Благодарю вас за всю любовь и весь труд, с коими вы поддерживали меня в моем служении, и прошу у вас прощения за все мои грешные деяния, каковые были совершены по неведению, из излишнего усердия и в ревности о деле Господнем. Убежден, что мои собратья-епископы, опрометчиво избранные понтификами во дни разлада и в горячности раздора, также прислушались к гласу Господню в совести своей и уже обратились к благочестному собранию с подобным же смиренным посланием, и место главы Вселенской Церкви освобождено, и Святой Престол ожидает достойного блюстителя. Доверим же Святую Церковь заботам Верховного Пастыря, Господа нашего Иисуса Христа, и вознесем молитвы свои Ему, дабы Он вложил терпеливость и разум в души при избрании нового Верховного Понтифика.
Во все еще царящей тишине Малатеста медленно опустил руки, аккуратно и подчеркнуто неспешно скрутил свиток, столь же прилежно осенил себя крестным знамением и, развернувшись, прошагал к столу письмоводителя. Добровольный секретарь и хронист Ульрих фон Рихенталь, все время Собора державшийся невозмутимо, будто видел в жизни и не такое, сейчас был похож на прихожанина, внезапно узревшего битву ангелов Господних с сатанинскими созданиями прямо под крышей храма, в который пришел на мессу. На церемонный кивок Малатесты он ответил не сразу, смятенно изобразив то ли поклон, то ли судорогу, и осторожно, будто боясь сломать, сдвинул свиток в сторону, к самым важным документам заседаний.
Когда Малатеста, отвернувшись, двинулся к своему месту на скамье, фон Рихенталь боролся с собственными пальцами, пытаясь записать в черновик хроники невероятное событие.
Тишина все еще стояла вокруг — уже не такая плотная, дрожащая, призрачная, но все еще бездонная. Косса все так же неподвижно сидел на месте, лишь провожая взглядом фигуру легата. Рудольф со своего возвышения разглядывал скамьи французской делегации.
Бруно молча отсчитывал мгновения. Еще самое большее половина минуты — и если никто из членов Собора не сделает первый шаг, придется вставать и зачитывать речь, на написание и заучивание которой ушло два дня умственных и душевных мук…
Когда в тишине вновь скрипнула скамья, все обернулись, глядя на то, как поднялся один из авиньонских епископов, не став, тем не менее, выходить в центр зала. Пьер д’Альи, профессор теологии, канцлер Парижского университета…
Началось.
— Поскольку молчит председательствующий, — произнес епископ уверенно и четко, — скажу я.
Рудольф на столь незатейливое, почти простецкое именование своей персоны не отреагировал ни словом, ни движением, все с тем же отсутствующим видом рассматривая лица кардиналов, теологов и епископов подле оратора.
— Как видим, даже еретичествующий собрат наш, самочинно провозгласивший себя некогда главою христианского мира, нашел в душе своей довольно мудрости и смирения, чтобы раскаяться и поставить благо мира и Церкви выше блага собственного. А что же мы? — вопросил д’Альи, обведя окружающих суровым взглядом, и, не дав никому ответить, вытянул руку, указав на недвижимого Коссу. — Неужто не найдем ни того, ни другого хотя бы с горчишное зерно, чтобы лишить, наконец, папских полномочий другого еретика, много более гнусного?