Тьма внешняя
Шрифт:
Де Граммон облизнул бескровные губы. По крайней мере хоть кто-то из его товарищей спасется. Быть может, они доживут до лучших времен, если те, как хочется верить, все же наступят.
… Яркое пламя взметнулось над тесовой кровлей городского рынка
«Что, интересно, там так хорошо горит: дрова или сено?», – подумал граф, бессильно опускаясь на каменный пол. Мельком он подивился неуместности этой мысли.
Гулкий удар эхом пронесся внутри башни, за ним еще и еще.
Приподнявшись (боль снова напомнила о себе), де Граммон осторожно выглянул в амбразуру.
Граф усмехнулся. Эти скоты должно быть, весьма злы на него. Еще бы – его путь сюда можно вполне проследить по их трупам.
Память его вернулась к первым дням после Тулузы, наполненным тяжелым беспросветным отчаянием, которое бессильны были разогнать и вино, и азарт яростных коротких схваток на всем пути сквозь Лангедок, охваченный новой катарской смутой. Пути на запад, к морю, где, как говорили, собирается новая армия.
Его «копье» шло к Бордо вместе с другими уцелевшими, вбирая в себя разрозненные жалкие группки рыцарей – остатки уничтоженной армии. По двое, по трое, зачастую без коней, а то и без оружия с кое– как перевязанными ранами и погасшими взглядами.
Спустя десять дней они вступили в город, где не было уже никакой власти: сенешаль, узнав о гибели короля, под покровом ночи бежал морем в неизвестном направлении, погрузив на корабль все золото и серебро, до которого только смог добраться.
Но даже самое глубокое горе не может длиться вечно, и даже после самого тяжелого поражения неизбежно приходит желание вновь бороться и побеждать.
Постепенно возрождалась надежда в опаленных отчаянием людских душах – большая часть французской земли по прежнему сохраняла верность пусть и погибшему государю, еще держались многие города и замки.
Они укрепляли городские стены, сколачивали новые отряды, обучали приходивших к ним добровольцев, пусть немногочисленных, но являвшихся ежедневно. Шарль Алансонский, взявший на себя обязанности коменданта, рассылал гонцов, стремясь собрать как можно больше людей.
Затем пришло окрылившее сердца известие о призыве святейшего папы.
Кружным путем через испанские земли, минуя враждебные земли юга, все кто мог отправились к Авиньону.
Бертрана не было в их числе – открылась одна из старых ран.
И вновь потянулись дни, полные тревожного, мучительного ожидания, когда надежда и вера сменялись безнадежными предчувствиями.
А потом пришла весть об ужасной судьбе, что постигла крестовый поход, о гибели лучших рыцарей Европы и, наконец, самое страшное известие – что сам папа в руках еретиков и Авиньон предан огню. Этим чудовищным известиям немыслимо было верить. Тем более, сопровождались они совсем уж бредовыми россказнями о драконах, метавших с неба начиненные порохом снаряды, и громовых стрелах, уничтожающих все в десятке шагов вокруг.
Но потом, когда в Бордо появились первые беглецы из-под святого града, все
…И вновь потянулись дни, наполненные одним только ожиданием конца.
Наконец у стен города появился враг. Не сама Дьяволица – всего лишь кто-то из ее подручных, чье имя они слышали впервые.
На военном совете командиры разрозненных отрядов единодушно согласились, что защищать город нет смысла. Было решено сесть на суда и отплыть в Арагон, Англию, или Нормандию – чтобы продолжить борьбу.
Но они опоздали – той же ночью городская чернь вместе с частью гарнизона открыла ворота врагу.
Долгие часы шел бой, когда немногочисленные заслоны прикрывали садящихся на корабли товарищей, отбивая натиск врагов, яростно лезущих вперед, словно их подгонял сам Сатана.
В схватках на узких улицах припортовых кварталов он потерял всех своих людей. Тело последнего из них – его оруженосца Дени Суастра, лежит сейчас внизу, у подножия винтовой лестницы, со стрелой в горле.
Взгляд графа упал на валявшуюся рядом секиру, вернее на то, что осталось от нее. Одно из лезвий было напрочь снесено, другое раскололось по диагонали, обломившись вместе с половинкой обуха. Оружие, пронесенное его предками через сотни лет и сотни сражений, не раз дарившее смерть аварам и саксам, кельтам и норманнам, грекам и арабам, оружие, еще, быть может, успевшее напиться крови последних римских легионеров, было мертво.
А совсем скоро умрет и его хозяин, последний в роду, чью жизнь оно как и гласило предсказание, сегодня спасло, приняв на себя удар двуручного меча, и оказавшийся роковым для древней стали.
Из распахнутого люка поднялся легкий дымок. Похоже, потерпев неудачу с дверью, его решили поджарить живьем. Бертран вновь посмотрел вниз. Так и есть: наскоро разведя во дворе костер, осаждающие принялись кидать горящие поленья в крохотное слуховое оконце у самой земли.
«Что они делают?! – с отстраненной тревогой подумал де Граммон. – Там же по…»
…Оглушительный грохот потряс гибнущий в огне и крови Бордо. Ввысь взмыли балки стропил, камни, человеческие тела. Обгоняя их, унеслось в прозрачное синее небо рыжее, дымное пламя. Затем остов башни, срезанной взрывом наполовину, треснул по всей длине и осыпался вниз бесформенной грудой камня.
– Папа, папа, я хочу есть!
– Потерпи немножко, Жан, скоро уже…
– Но я устал, я больше не могу! – канюча, повторял ребенок.
Не обращая внимания на плач сынишки, Жорж Кер поправил меч и продолжил толкать тележку, на которой разместились дочери. Старшая с обмотанной тряпкой вывихнутой ногой сидела, нахохлившись, как воробушек зимой, сжимая в грязных ручонках тряпичную куклу. Рядом, на тощих узлах прикорнула младшая. Слава Богу, что есть эта тележка, иначе что бы он делал?!
– Папа, папа, я сейчас умру, я не могу идти! – вновь заголосил Жан.
В досаде Кер хотел дать ему подзатыльник, но только махнул рукой.