То был мой театр
Шрифт:
Приехал через год, да ещё с оказией. С Аликом Городницким как-то разговорились о родном его Ленинграде; я рассказал, что открыл там для себя новый интересный театр. Городницкий не удивился, более того, оказалось, что у него с этим театром контакт, что он у них как-то весь вечер пел и что для нового спектакля о народовольцах - "Если иначе нельзя" Ю.Давыдова и Я.Гордина - написал несколько песен, и что хорошо будет, если кассету с авторским исполнением этих песен я передам из рук в руки Малыщицкому... Вот ведь какие бывают совпадения!
Естественно, билетов в Молодёжный театр я уже не брал, поручение Городницкого выполнил и в первый же вечер остался на спектакль "Цена
Кроме двух этих спектаклей, посмотрел тогда "Отпуск по ранению", "Сотникова", "Сто братьев Бестужевых". И военная, и историческая тема решались в ЛМТ по-тагански остро и полифонично. Все спектакли шли в центре зала (зал, кстати, не дворцового, а скорее барачного типа) и каждый раз, как когда-то в "Современнике", билетёрами работали не занятые в этот день в спектакле актёры. Хорошее, живое правило. Познакомился в эти вечера поближе и с Володей Малыщицким, с его актёром Володей Ведомским, выполнявшим заодно большую часть директорских обязанностей, и с Сашей Бороусовым - музыкальным руководителем, звукооператором и, кажется, основным осветителем сцены. В его радиорубке слушал отличного качества записи Высоцкого, Городницкого, ленинградских бардов... Незапоминающихся спектаклей среди виденных в те вечера не было. Расскажу подробнее лишь об одном - том, что свёл меня с этим театром поближе.
Ленинградский драматург Яков Гордин сделал пьесу по повести хорошего московского прозаика Юрия Давыдова, много лет разрабатывающего темы русской истории второй половины XIX века, главным образом, связанные с деятельностью "Народной воли". Герой повести - русский дворянин, один из организаторов общества "Земля и воля" Дмитрий Лизогуб, казненный в Одессе на скаковом поле, около боен... Это для того, чтобы совестливый священник молебен по его грешной душе отслужить не мог. Повесть Юрия Давыдова так и называется: "На скаковом поле, около боен..." Интересно, что в отличие от других, приговоренных к смерти, Лизогуб не был участником террористических акций, крови на его руках не было. Его казнили за измену классу, за то, что всё своё состояние (немалое, видимо) он передал на нужды революционного движения. Сам же вёл аскетический образ жизни. Он послужил прототипом образа Светлогуба из рассказа Льва Толстого "Божественное и человеческое, или Ещё три смерти"... Вот же совпадение: "... Еще три смерти" в главе, где упоминается про гражданскую смерть трёх творческих коллективов - "Химии и жизни", Театра-студии В:Спесивцсва, Молодёжного театра В.Малыщицкого...
Между прочим, человек, подписавший смертный приговор Д. Лизогубу, - одесский губернатор Тотлебен - тоже лицо, заметное в русской истории. Крупный военный инженер, участник освобождения болгар... А ещё, по Давыдову, он был чем-то вроде молочного брата Лизогуба, воспитывался, что ли, в доме его родителей... Так что психологически обосновать на театре действия Тотлебена было непросто, тем более, что никаких документов но этому поводу он не оставил. И театр вместе с поэтом - автором зонгов должен был эту проблему разрешить сам.
Действие спектакля охватывает очень небольшой промежуток времени: но существу, от ареста Дмитрия Лизогуба до казни на скаковом иоле. Сценография - четыре литые решётки на колесиках, превращающиеся то в ограду, то в перегородки комнат губернаторского дворца, то в стены тюремной камеры Лизогуба, то в комнатенку палача
Еще одна сцена из спектакля "Не покидай пеня, весна" в "Третьем направлении". Студия прекрасно работала на материале авторской песни. Этот эпизод - песенка Ю.Кима о М.Русте: "...И бедовый, и не трус, и сидит в кутузке".
Роль Лизогуба исполнял молодой, стройный, русобородый Валерий Кухарешин, Тотлебена - Александр Мирочник, палача Ивана Фролова - Юрий Овсянко. Пожалуй, лишь Мирочник недоигрывал характер, чуть пережимая музыкально-пластическую сторону роли.
Ведь, по замыслу режиссёра, Тотлебен должен был подписать смертный приговор Лизогубу во время бала, меж двух па чопорного фигурного вальса. И Саша Мирочник чуть больше, чем надо, бравировал своей музыкальностью. Драма подменялась чем-то условно балетным, что диссонировало с общим строем спектакля и прежде всего со строгостью остальных картин, где нить спектакля вели исполнители ролей Лизогуба или его палача.
В роли Ивана Фролова работал разносторонне талантливый Юрий Овсянко. Страшную личность он играл размашисто, резко. Его Иван Фролов, презирая себя, ненавидел всех и умиротворялся, лишь унизив до предела кого-либо другого, хоть, на крайний случай, жену (артистка Н.Усатова), и тогда выглядел Фролов как раздобревший насытившийся паук, но - лишь какое-то время. Даже у этого предельно опустившегося человека где-то в глубине начинала проклёвываться совесть, и тогда наступала неизбывная тоска. И в этот момент, как в других эпизодах к Тотлебену или Лизогубу, подходил к нему мальчик с гитарой, в темной курточке с белым отложным воротничком. Мальчик брал аккорд, словно собираясь, как в других важных сценах, спеть песню-исповедь, открыть второе, тайное "я" героя (в данном случае антигероя).
Но - не находилось у него песни для палача, растлителя и убийцы. И тогда тот, махнув стакан, сам заводил песню-исповедь. Ничего подобного ни но стилистике, ни по смыслу, ни по музыкальному строю нет среди других песен А.Городницкого. Шарманочно-кабацкий мотив и слова ему под стать. В них - и самодовольство, и отчаянная тоска:
На столе моем чаи,
Бублики-баранки.
Всё для дома, для семьи,
Даже для гулянки.
Есть и сладкое вино,
И коньяк, и водка,
А посмотришь на окно -
На окне решетка...
Естественно, совсем иные песни у Лизогуба. Одну из них, возможно, самую главную, автор характеризовал как "чёрный голос" Лизогуба, отговаривающий его от активных действий: мальчик с гитарой подходил близко-близко к решетке, за которой находился герой, и начинал будто бы про себя эту ритмически изломанную, мрачную, но в то же время красивую и активную песню. Я бы определил её как песню протеста, если бы не было так затаскано хорошее это словосочетание. Есть в ней, где-то в середине, такие слова: