«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
— Деревня, мужики, да и Россия…
Мы замолчали. Уже стояла глубокая <ночь>.
Осень
Еду из Москвы в деревню по Ярославской железной дороге. Пассажиров мало. Осень. Дачи опустели. В окна вагона мерцают оголенные леса. Кучами ваты клубятся вечерние облака, освещенные вечерним солнцем. Какая-то особая бодрость в их осенней красоте. Ложатся тени от лесов на пустые поля. Так отрадно вдали промелькнула белая церковь. На платформе станции какие-то дамы — уезжающие дачники. Держат охапку ярких цветов: маки, георгины. Это последние цветы из сада. Еду в вагоне один. Со станции Троице-Сергиево сел пассажир. Лицо такое веселое. Одет изысканно. На груди — золотая цепь-брелоки. На руках кольца. Он пристально
— Вы в Ярославль?
— Поблизости, — ответил я.
— Вот я в первый раз еду. Вот это, — он показал на тетрадь, — надо к завтрему выучить. В городском саду в Ярославле я выступаю. Я — артист, — сказал он весело.
— Я бывал в городском саду.
— Хорошо там? — спрашивает артист.
— Очень хорошо, — отвечаю. — Гора, сад, большой ресторан.
— Вот это и надо. Страсть люблю рестораны. Мне кажется, что я в ресторане родился. Вот только теперь выучить это надо. Завтра петь.
— Валяйте, — говорю. — Я мешать не буду.
Он достал из жилетного кармана камертон, стукнул им о край окна и поднес к уху, промычав:
— Ля-ля-до-ми…
И, держа в руках тетрадь, встал и запел:
Надо знать условия, Как род людской шалит. Это пустословие Дело объяснит. Дар вдохновения Поможет угадать Небесное стремление, Какого не видать.И, тряхнув головой, басом добавил:
А оттого-о-о, что забот Твоих тут нет, И в упоении поэт Всегда найдет ответ.— Что за черт, — невольно сказал я. — Это откуда же?
— Не знаете? — удивился он. — Боккаччио! [438] Должно быть, редко в театрах бываете. А напрасно. Духовной пищи себя лишаете. Напрасно…
Мы простились, и я вылез на станции.
Дождик ночь и день. Кончились ясные дни. Желтые осины осыпают мое крыльцо и дорогу у сарая. Угрюмо серые тучи повисли над темным садом. Скучно. Одиноко старая беседка дремлет под липами. В воздухе пахнет дымом овина. Медленно идет стадо, мычит, вытянув шею, корова. К ненастью, говорят. Осенний день. Но в этом дожде, в сером дне, в запахе дыма какая родная жизнь. Необъяснимое чувство русской тоски связано живой нитью со мной, с душой, с дружбой, с мокрой крапивой у сарая и с тусклым огнем в окне избы лесного сторожа. Как я люблю ушедшие и уходящие дни, вечера и ночи прекрасной страны моей. Бесценные, живые ковры. Как незабвенны вы в воспоминаниях о моей родине…
438
Боккаччио — Боккаччо, Джованни (1313–1375), итальянский писатель Раннего Возрождения.
— Ненастье, — говорит рыбак Константин, подходя к крыльцу дома с ведерком. — Скучно тебе, Лисеич, поди, одному-то. Мало чего попало в вершу, уху-то сварим, ерши и окуньки есть. Эдакое ненастье.
И Константин хрипло рассмеялся, посмотрев на меня.
— А где же Василий Белов? — спросил я. — Он с тобой был.
— Он к лесному объездчику ушел, промок оченно. Упал у яза [439] по пояс в воду. Пошел посушиться.
— Ну, Константин, — говорю я, — озяб, поди. Надо тебе рюмку перцовочки.
439
яз — согласно Толковому словарю живого великорусского языка В. И. Даля, «…перебой, род плетня поперек
— Перцовка завсегда пользительна, — серьезно утверждает мой сторож-дед, зажигая лампу. — Только крепка больно. В жили проходит.
— Оттого и пьют, — кладя рыбу на стол, тоже серьезно сказал Константин-рыбак. — Книгу читали — помню я, — как сам император Петр Великий перцовку пил, кады корабли строил. Поставит на корабль матросов и перцовкой поит их, а сам глядит. Ну и царь был! Насквозь глядит кажинного. Кто качается маленько — в сторону, ну, а которые крепко стоят — берет на службу. Вот как было допрежь.
— А то как же, — согласился и сторож-дед. — Потому понимал. Шарик у него в голове был.
Уха готова. За столом все — и Василий Белов, старший мастер декоративной мастерской, и лесник объездчик, сосед Феоктист, и Константин рыбак.
Чтоб от простуды — все выпили перцовки. Каждый крякнул, выпивая.
Мои собаки радостно ласкались, подходили к гостям, вертели хвостами. Собаки любят гостей, рады; собаки любят людскую дружбу, они радуются миру дома. Собаки понимают, чувствуют простое, нужное людям содружество. Собаки грустны, когда в доме ссора.
— Что перцовка! — говорит Василий Харитонов-Белов, — не больно крепка. А вот мы с Константин Лисеичем в Париже были, во Франции, вот там перцовка! Эх, вот и город — Париж!
— Как приехали вот с Константин Лисеичем, я гляжу — город этто что — агромадный, а народу нет, одни господа. В каждом дому трактир, а то и три. Господа ходют, одеты чисто, цилиндр на голове, в руках беспременно перчатки несет и трость. Трактир по-ихнему «кафе». Из одного в другой ходют господа, без дела, значит. Народу нет, и солдат нету. Начальства не видать, одни городовые, и пьяных нету. «Удивление, — думаю я, — столько господ». И сейчас не пойму, как это, как и чем кормятся. Слобода у них всеобщая, и царя нет. Промеж себя, значит, друг дружку слушают. А что вин!.. Этто сказать невозможно. Все пьют, что хочешь. Одно горе: я по-ихнему ничего. Ну, там, значит, как у нас половые, — гарсоны, прямо на подбор, молодец к молодцу, все кудрявые, красавцы прямо. Прямо на пальце поднос несет, а на ем вины разные, да ведь эдаких и не пивали… Я и попросил прямо пальцем, говорю — налей, а он ни черта не понимает. Что делать? И есть хочется, ничего не дают. Сиди прямо хуть целый день, хуть сдохни. Пришел месье Ипполит, он тоже у Константин Лисеича был в столярах, он русский. Он и говорит:
— Тебе, — говорит, — гарсон ничего не даст. Ты, — говорит, — здесь с голоду помрешь. — А ты ему скажи: «Силь ву пле» [440] , вот и получай.
Я и сказал «сильвупле», показал — он наливает, я еще, да как зачал пить, дак у меня в глазах огонь. Вот это перцовка была. Что и как, только я был вполне выпивши… А французы ничего. Пьяного, нет, понять невозможно…
— Там полная всеобчая свобода, — продолжал, помолчав, Василий Белов и как-то особенно важно посмотрел на всех. — Делай што хочешь, пей вино, зельтерская вода — даром.
440
От фр. s’il vous plait — пожалуйста.
Любил я слушать рассказы Василия.
— Как же это без царя? — удивился Феоктист. — А пошто так?
— Никто не идет. Боязно — должность, говорят, больно трудная, и все за всех отвечай, а потом виноват будешь. Ну и не идут.
— Это кто же тебе сказал? — спросил я Василия.
— Мосье Ипполит, — бойко ответил Василий, — он давно там живет. Ух, и француженки хороши, глаза так у них играют, ужасти.
Хороши были рассказы про Париж Василия Белова. Один приятель мой по три часа разговаривал с Василием. После одного рассказа, за чаем на террасе у меня в деревне, приятель мой прямо на пол упал.