«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
Вернулся и Левитан. Познакомились, и все сели за стол.
Новый знакомый, Борис Абрамович, был весел и, нагнувшись к Левитану, рассказывал какой-то анекдот.
— Как от вас пахнет помадой! — сказал ему Левитан. — Какая гадость!
— Ну да… Но это не помада, а мазь для ращения волос. Доктор мне прописал. Деньги берут, а пойдут волосы или нет — кто знает…
Феодосья подала яйца, опущенные в миску с водой, и поставила на стол.
Левитан, взяв яйцо, вдруг раздавил его над лысиной Бориса Абрамовича.
— Вот от чего волосы у вас вырастут непременно!
Борис
— Растирайте скорее!
Фабрикант озадаченно стал растирать голову:
— Может быть, это и помогает, вы знаете. Но так нельзя, прямо на голову…
Позже Левитан у таза с водой мылил себе лицо, говоря:
— Ужасно! От Фроси тоже пахнет этой помадой!.. Она меня, прощаясь, поцеловала. Какая гадость! Я не могу… Дай мне еще воды…
Мы легли в своих комнатах, на матрасы из сена. Левитан молчал.
Вдруг приоткрылась дверь, и Борис Абрамыч спросил:
— Вы спите? А я хотел спросить, что это, каждый день нужно голову яичком мазать?..
У Левитана был приятель, монах Сережа, молодой, красивейший человек. Они о чем-то много говорили. И раз, вернувшись от него вечером, Левитан сказал:
— Сережа замечательный человек. Он хочет жить в пещере — в пещере, понимаешь! Как это прекрасно! Тихо… у леса… пещера. Конечно, она обделана деревом — и жить одному… Какие чувства! Затворничество… Одиночество… Я бы, знаешь, пошел с Сережей в пещеру.
Слушая, Феодосья Тарасьевна [448] смеялась:
— Что ж, — Исаак Ильич, в угодники, в мученики поступаешь? Тебя в иконостас поставят…
— Как — в иконостас? А разве я не мученик? — спросил Левитан.
Много прошло времени, много Левитан написал восхитительных этюдов, много картин. И получил признание.
Как-то раз, вернувшись из-за границы, зашел ко мне.
— Ну что? — спросил я. — Как тебе понравилось? Ты много видел?
448
Правильно: Герасимовна.
— Знаешь, я хотел написать там одну вещь, такие замечательные деревья. Но внизу какая-то куртинка — и у ней из камыша вставлена в землю загородка, выкрашенная в красное и голубое. Я не могу, это ужасно, это все портит… Я скучал, я люблю Россию… Константин! Я умру, я скоро умру…
И опять прошло много времени. Я встретил на Тверской Исаака Ильича. Щеки его ввалились и глаза потухли. Он был одет щегольски, опирался на палку с золотым набалдашником. Сгорбленный, с тонкой, перевязанной шелковым цветным шарфом шеей, — он не понравился мне.
— Ты болен? — спросил я. — Ты очень изменился…
— Да, сердце, знаешь… Болит сердце…
— Плохо с Левитаном, — сказал мне и Антон Павлович, —
А вскоре доктор Беляев говорил у Мамонтова, что Левитан болен серьезно. Это было летом.
Левитан умирал.
— Закройте же окна! — просил он.
— Солнце светит, — отвечали ему, — зачем закрывать окна?
— Закройте! И солнце — обман!..
Это были его последние слова…
Лебеди
Плескаясь свинцовыми волнами, далеко развернулась, заворачивая за темные леса, Северная Двина. Стучит о борт парохода холодная зыбь. Осенние синие тучи несутся над рекой. Далеко, над лесами, яркие просветы вечерней зари.
Небольшая столовая парохода; тепло, тускло горит фонарь. Двое пассажиров, купцов из Великого Устюга, инженер, мой приятель барон Клодт, отец дьякон из Вологды, высокий, красивый. Барон Клодт щиплет дупелей, которых я настрелял в Холмогорах под Архангельском. Готовим ужин. Уютно в столовой парохода. Как-то душевно, отрадно. А снаружи ветер. Наступает мрачная ночь. Медленно идет пароход, хлопая лопастями колес. Впереди слышны голоса — меряют воду.
— Осемь, о-диннадцать, не мая-ячит. Осемь, осемь. Шесть. Че-еты-ыре…
Кто-то бежит по палубе, кричит — «Стоп!» Бросают якорь. Пароход медленно поворачивает и останавливается. Кричат:
— Боцман! Стоп.
— Ночевать тута будем, — говорит капитан, входя к нам. — Сентябрь, а стужа этакая. В прошлом сентябре теплота была, а теперь хоть шубу надевай.
— Бывает, к концу сентября-то, больше холода-те, — перебивает его купец.
— Чего «холода-те», — ворчит капитан.
— Да некуда боле, акромя дому, на зиму садиться-то, Семен Дмитрич, не привыкать, — разговорился купец. — Прогнали лес. Неча Бога гневить. Хорошо. Под тоску ненастье бутылочку раздавить ничто.
— И чего, господин, — обращается купец к Клодту, — птицу эту припорашиваешь? И чего в ей? Не гусь, мала больно. Какая еда!
— Ведь это самая первая дичь. Самая лучшая. Дупеля, — объясняет ему барон Клодт.
— Ну чего. Какая тут польза. Вот у нас семга свежая, достанем сейчас. Попотчуем вас. Да языки оленьи. Это вот дичь. А чего тут. Заезжайте-ка ко мне в гости, в Устюг. Ухой вас угощу. Вот жирнища стерлядинская. На Волге нету эдаких. У меня так исправник, а еще какой-то, из финансов чиновник, что ли, не знаю, да вот такой господин инженер, что дорогу ведут, да настоятель, ну, выпили это мы, чего тут…
Купец вдруг замолчал, стал прислушиваться, глядя на потолок каюты.
— Чу, слышите, — сказал он. — Слышите. Вот дичь-то. Слышь, лебеди шумят…
Какой-то шум пронесся над пароходом.
Я и инженер вышли на палубу. Была темная ночь. Во мгле осенней ночи тысячи лебедей над нами неслись кучами, как белеющие тени.
И звук, то пропадающий, то надвигающийся, входил в душу волей, радостью, обещанием торжества, какой-то правды и радости. Задумалась душа. Я почувствовал сиротливость, когда спустился в столовую. Мундир инженера, купцы и каюта показались мне скучными.