То, что не исчезает во времени
Шрифт:
— Ба-а-атя!
Николай с трудом пришел в себя. Во рту пересохло, от спертого воздуха трудно дышалось, ныла голова.
Хотел распрямить ноги и уперся в чьи-то плечи. Подобрал ноги и окончательно проснулся, лег на спину. Глаза не открывал, хотелось снова уйти в сон.
Рассвет едва пробивался сквозь решетки. Камера была переполнена. Тем, кому не досталось места на нарах, спали на полу. Слышались всхрапы, кашель, тихие голоса проснувшихся.
Мысли Николая невольно снова обратились
Он то пытался найти выход, то, наслушавшись разговоров в камере, впадал в уныние, то смирялся — эх, будь что будет, от судьбы не уйдешь. И ждал вызова к следователю. Прикидывал, что сказать, как вывернуться — может, еще пронесет.
«Батя-покойничек приснился. К чему бы это? Хорошо хоть не звал за собой. Это сколько годов прошло? В тридцать первом схоронили. Значится, семь годов уже.
Э-эх… Зачем полез в сторожа? А куда с моей ногой ковылять? От дома близко. Дом… Как там теперь Настена? Васька-то в армии. Ничего, мои помогут, ежели чего.
И кто же поджег эту часовню? Ну, выпили мы с Михалычем. Первый раз, что ли? Вот же сморило меня. Пятьдесят с лишком мешков с зерном. Всё сгорело. Да всё ли? Может, украл кто, а потом и поджег? А теперь на меня всё спишут, как пить дать спишут.
Свалить бы и мне на кого. Да, поди, разберутся. А это, говорят, смотря какой следователь попадется.
Вот и Настена ругала — хоть на работе не пей, случись чего, а ты лыка не вяжешь. Да как не пить, ежели жизнь такая!
Какое хозяйство у бати было! А сейчас одну курицу держишь и боишься, что в кулаки запишут.
Вроде по-умному всё делал. Сколько раз отсыпал с каждого мешка помаленьку, и ничего, проносило. С голоду, что ли, пухнуть?!
А может, откупиться? — Николай присел, от такой мысли аж в жар бросило. — Вот где пригодилась бы коробочка Фрола Фомича. А как провернуть? Настена не знает ничего. Расскажешь — отберут! К стенке — и концы в воду! Или начнут расспрашивать откуда. Вот и будешь как уж на сковороде. Ежели нашел, то почему не отдал советской власти. А теперь подкупить ее хошь?!»
Лязгнула дверь.
— Проходь! По одному. Эй, двинься там.
— Да куда тут?
— Скоро и стоять будет негде!
— Когда пожрать принесут?
— Разговорчики!
В камеру запихнули еще пять человек. Николай пригляделся и узнал председателя колхоза из соседней деревни Ивана Полоскунова.
«Его-то за каким? Шибко идейный, говорят. А вот и его взяли. Пойти, что ли, приспроситься? Место потеряю. К себе позвать? Да тут тесниться некуда. Меньше знаешь, лучше спишь. Самому бы выкрутиться».
Но любопытство взяло верх. И всё легче с земляком: и место держать, и время коротать.
— Иван! — замаячил Николай. — Полоскун! Пробирайся сюда. Давай.
Они были одногодками, но Иван выглядел старше, солиднее. А то: и в Гражданскую воевал, и раскулачивал,
Поздоровались. Сели вместе.
— Тебя-то, Иван Савельич, за что? По ошибке? Ничего, разберутся, отпустят, — начал успокаивать земляка Николай — видел, что тот старается держаться спокойно и уверенно, но получается плохо.
— Ну, должны разобраться. А тебя каким ветром сюда занесло?
— Не слыхал, три дня назад часовня у нас горела? А я сторож, с меня и спрос.
— Как же ты пожар не заметил? Спал, что ли?
— Ох, и не спрашивай! Выпили мы с Михалычем, со счетоводом нашим. Черт его принес! Ну, я и проспал «царствие небесное». Пятьдесят мешков с зерном…
— Нда, за такое по головке не погладят. А следователь что говорит?
— Дак не вызывали еще. Ты вот грамотный, подскажи, как чего сказать. Сколько дать могут?
— По нынешним временам… — Председатель замолчал, снова уйдя в свои переживания. — «Грамотный»… Не знаю. Со следователем побеседуешь, и видно будет.
Снова лязгнула дверь.
— Венин, на выход!
Николай вздрогнул — столько ждал этого, а вызвали, и мурашки по телу. Он поднялся на негнущихся ногах, кивнул Ивану и, стараясь ни на кого не наступить, побрел к двери.
— Шевелись, сучий потрох! Руки за спину! — Конвоир, улыбчивый белобрысый парень лет двадцати пяти, ругался беззлобно, скорее, от избытка молодых сил. И от этого еще больше сжималось сердце — уж лучше бы лютовал.
Они поднялись из подвала на первый этаж и пошли по узкому коридору, потом снова по лестнице на второй этаж. Остановились у обшарпанной двери. Конвоир постучался и, получив добро, завел подследственного.
Николай робко вошел в комнату. Там за письменным столом сидел и читал бумаги невысокий лысоватый мужчина с воспаленными, красными глазами. Он указал Николаю на табурет и снова уткнулся в бумаги.
Николай осторожно присел, оглядывая кабинет. Ничего особенного — квадратная небольшая комната, одно окно, второе заложено кирпичами. Жилой дом переделали под тюрьму, догадался Николай.
Наконец следователь оторвался от бумаг и, взяв чистый лист, начал беседу, вернее опрос — имя, проживание, образование, должность… Когда с формальностями было покончено, он встал, прошелся от стола к окну, открыл форточку.
— Душно, Николай Петрович. Ночью прохладно, а днем еще жарко бывает. Вот и сегодня — прям лето красное.
Николай поерзал на табурете, еще не зная, поддакивать или помалкивать пока.
— Да, мы же не познакомились, то есть я-то про вас всё знаю, — следователь сделал паузу, — а меня зовут Терентий Евгеньевич.
Николай кивнул, но выражение его лица, напряженно выжидающее, не изменилось.
— Вижу, вижу, что осознаете свою вину. Да, Николай?
— Проспал. Виноват.
— Проспал… Да только ли в этом вина?