То ли быль, то ли небыль
Шрифт:
Прошло много лет. Я оказалась в Америке. Года через полтора я приехала в Москву навестить папу и друзей. Теперь уже я бойко шпарила по-английски, а Алёша кудахтал и завидовал.
– Послушай, – сказал мне Алёша, – у меня накопился большой отпуск. Я бы хотел поработать физически на какой-нибудь американской ферме и попрактиковать свой английский. Хочу говорить не хуже, чем ты. Можешь организовать? Платить мне не надо, только кормить.
– Попробую. У моего знакомого миллиардера большое ранчо на юге Юты. Восемьсот коров. Может, он тебя наймёт их пасти – ты всё же лучше, чем нелегальные мексиканские иммигранты (тут я, конечно, ошиблась – эти рождаются
Вернувшись в Солт-Лэйк, я пошла к Джиму:
– Мой друг, большой ученый, начальник департамента в научно-исследовательском институте, хочет поработать на твоём ранчо и попрактиковать свой английский. Бесплатно (фри!), за харчи.
Когда миллиардер слышит слово «фри», это вроде «Сим-Сим, открой дверь!» К тому же, любопытно: ученый человек, начальник, а хочет поработать на ранчо.
Джим тотчас выслал Алёше приглашение и билет. Так Алёшка стал ковбоем.
Своё первое свидание с лошадью он очень живописно изложил в длинном письме, которое я зачитывала своим за ужином. Стодвадцатикилограммовый Алёшка впервые в жизни сел в седло и отскакал без малого десять миль (шестнадцать километров). Впечатлений хватило на четыре страницы.
– Хорошо бы ещё послушать противную сторону (лошадь), – задумчиво сказала Вика.
Ковбойская работа – тяжелейший, лишенный романтики ежедневный труд с пяти утра до темноты. Сжав зубы, Алёшка нёс службу наравне с двадцатилетними ковбоями, чем совершенно поразил воображение Джима. Он был, можно сказать, принят в семью.
– Послушай, – сказала я однажды Джиму, – Алекс прекрасный химик. У тебя масса компаний – может, найдёшь ему место по специальности?
И не поверите – Джим построил для Алёшки специальную лабораторию! Вот уж воистину – идея становится материальной силой, когда овладевает миллиардером! В лаборатории бок о бок с Алёшей трудилась его жена Лера – вдвоём они осуществляли тонкий органический синтез сложнейших химических соединений для компании «Сигма».
Потом Алёша и Лера переехали под Бостон и теперь работают в большой биомедицинской компании. Такой неожиданный поворот совершила карьера американского ковбоя.
И хотя Алёша теперь в пяти часах лёту от меня, я продолжаю чувствовать его тепло под прохладным американским солнцем.
ОСТОРОЖНО! ЭТО ЖЕ БАХ!
В детстве я очень любила ходить в Консерваторию. Это было единственное место на земле, где мне покупали мороженое.
Перед концертом на сцену выходила стройная дама на высоких каблуках в неизменном черном костюме и говорила пронзительным контральто:
– Начинаем концерт Государственного симфонического оркестра Союза СССР под управлением… В программе…
Пока она говорила, я мысленно прокладывала кратчайший путь от своего места до консерваторского буфета. Важно было ухватить вафельный стаканчик с пломбиром, пока не кончился антракт. Все первое отделение концерта я напряженно ждала перерыва, во втором делилась пережитым только что наслаждением с портретами великих композиторов на стенах Большого зала, предпочитая другим Иоханна Себастьяна Баха в напудренном парике. Трудно назвать момент, когда это изменилось. Может быть, на концерте Софроницкого, когда он внезапно забыл нотный текст и метался по сцене, громко говоря самому себе:
– Спокойно! Спокойно!
Я до сих пор помню охвативший меня ужас. Софроницкий сел наконец снова за рояль и благополучно сыграл всю вещь от начала до конца. Что это
Родители заметили перемену. Они, как оказалось, давно ждали этого момента. Мне взяли учительницу музыки, и в возрасте восьми лет меня постигли первая любовь и первая утрата.
Шалита Ильинична Рохлина была молодая, яркая, жгуче черноволосая, талантливая, бесконечно терпеливая и ласковая. Я влюбилась по-настоящему. Кто сказал, что человек в восемь лет не может по-настоящему влюбиться? – Может. Просто в этом возрасте пол объекта не играет никакой роли. Больше в женщин я не влюблялась никогда в жизни. Но и в зрелые годы переживания любви были совершенно те же, что в восемь лет – другими были грезы.
Влюбившись в Шалиту, я жила от урока до урока и старалась изо всех сил. Музыкальными способностями Бог меня не одарил, и мне приходилось часами играть ненавистные гаммы и этюды, чтобы заслужить Шалитину похвалу. Когда это удавалось, я бывала беспредельно счастлива. Перед сном в постели я мечтала, что спасаю свою учительницу от разнообразных грозящих ей опасностей: от поездов, машин, собак, бандитов… Я ее не спасла. Молодая, красивая, талантливая Шалита умерла от рака груди, не дожив до тридцати лет…
Уроки кончились. Я категорически отказывалась заниматься с кем-нибудь другим. Временами я еще подходила к инструменту; играла я всегда одно и то же, разученное с Шалитой: «Болезнь куклы», «Смерть куклы». «Новую куклу» я не играла никогда. Но время шло, подходы к пианино становились все реже, а исполнение все чудовищней. Пальцы то неслись вскачь, но заплетались и попадали на совсем чужие клавиши. Отличавшийся абсолютным слухом папа прикрикнул однажды:
– Прекрати! Ты позоришь память Шалиты! Или никогда больше не подходи к инструменту, или начинай заниматься! Есть замечательный педагог.
Так я оказалась в руках у Зинаиды Самуиловны Кизильштейн. В Зинаиде Самуиловне всё было значительным: рост, лицо, нос, губы, руки, высокий лоб, серебрящиеся волосы. Много лет спустя я прочитала у Заболоцкого: «Есть лица, подобные пышным порталам, где всюду великое чудится в малом…». Пышный портал – это о ней.
Зинаида Самуиловна преподавала в Гнесинке. Меня она взяла из уважения к родителям и еще потому, что ей остро нужны были деньги. Ее старший сын Юра Михайлов сидел в лагере, где-то, кажется, в Казахстане. Он страдал астмой; жизнь его постоянно висела на волоске. Зинаида Самуиловна ездила на зону и давала взятки лагерному начальству, чтобы они передали Юре необходимые ему лекарства. Мужа она потеряла давно – кажется, по тому же стандартному сценарию.
Моя старшая сестра сочинила для меня такую о Юре драматическую легенду. Дескать, во время войны Юра был на фронте, отличался необыкновенной храбростью и получил очень высокую награду – орден Славы II степени. Награждать его должны были в Кремле. По дороге с фронта в Москву в его купе оказался чрезвычайно разговорчивый попутчик. Когда Юра сошел из вагона на перрон московского вокзала, его арестовали. Вместо Кремля Юра уехал на Лубянку, оттуда – в лагерь.
Я много лет принимала это за чистую монету, пока совсем неожиданно не узнала от новых друзей, хорошо знавших Зинаиду Самуиловну, что демобилизовали и вернули Юру с фронта из-за астмы, а посадили из-за участия в какой-то ВГИКовской студенческой группе, якобы готовившей покушение на Сталина. О его истинной трагической судьбе упоминает Инна Шихеева-Гайстер в замечательной книге «Дети врагов народа».