Точка невозврата
Шрифт:
Монитор в изголовье кровати показывал ровное биение его сердца. Он жил.
Дверь в палату реанимации открылась и вошла медсестра. Она прошла прямо к кровати больного, и Татка машинально отпрянула, боясь, что ее сейчас увидят здесь и придется отвечать на вопрос: «Как она сюда попала?».
Но медсестра, как ни в чем небывало, склонилась над больным. Она не видела Татку.
Татка стремительно вылетела из палаты. Кто-нибудь все-таки объяснит ей, что происходит! Что с ней? Почему люди не замечают ее?
Татка не знала ответов на свои вопросы. Но она должна это выяснить. Иначе, как она будет жить дальше? Надо срочно попытаться с кем-то поговорить.
Мама! Точно, она отправиться к маме. Уж мама-то узнает свою дочь.
Татка нашла ее на кладбище, и сначала даже не поняла, что хоронят именно ее, Татку. Она сверху наблюдала, как собравшиеся прощались с ее телом, лежащим в обитом алым атласом гробу, как плакала мама, как под гроб, уже накрытый такой же алой крышкой, пропустили два прочных каната, и могильщики медленно опустили его в свежеразрытую яму.
Татка видела все это, и ей хотелось крикнуть:
– Подождите, что вы делаете? Зачем вы меня хороните, ведь я еще жива. Мама остановись, твоя дочь здесь!
Комья глины глухо застучали по дереву. Татка все пыталась кричать, но ее никто не слышал. Ни одна голова не повернулась в ее сторону. Получается, мама тоже не услышала свою дочь. Что же ей теперь делать?
Голова болела уже не так сильно. Шум в ушах, правда, еще сохранялся, и почему-то все время пересыхало во рту, да и сломанная нога давала о себе знать. Но в целом Павел чувствовал себя уже намного лучше.
Его даже перевели в обычную палату, и теперь у его постели постоянно находился кто-нибудь из родственников. Такая забота, хоть и была парню приятна, но он переживал за маму, которую всегда приходилось долго уговаривать поехать домой отдохнуть.
И еще он никак не мог смириться со смертью Татки, виня во всем себя.
Как только он окончательно пришел в себя, он сразу же задал этот вопрос медсестре, но та лишь ласково улыбалась и говорила, что ему необходим покой. Врач тоже не сообщил ему о ее смерти.
То, что Татки больше нет, он узнал от отца. На его вопрос:
– Как Татка?
Тот молча опустил глаза вниз.
– Отец, почему ты молчишь? Где она?
И тогда, видя настойчивость сына, Константин Алексеевич сказал:
– Она слишком сильно пострадала. Врачам не удалось ее спасти.
Услышав это, Павел почувствовал, что вся его жизнь разлетается на куски. Татки больше нет с ним. Как же он будет жить без нее? Неужели он больше никогда не увидит ее лицо, не возьмет ее за руку, не услышит ее звонкий смех. Она погибла в той страшной аварии, и это он виноват в ее смерти. Ведь это он сидел за рулем. Если бы он так не спешил, если бы поехал другой дорогой. Так много бесконечных «если бы», вот только изменить уже ничего нельзя. И ему остается лишь казниться, понимая, что косвенно он стал причиной смерти любимого человека.
Он уткнулся в подушку, желая скрыть слезы.
А Татка в это время находилась совсем рядом. Она слышала весь разговор и хотела сказать, что Павел вовсе не потерял ее. Вот же она, здесь, рядом. Стоит только протянуть руку и… Но все напрасно. Ее все равно никто не услышит. Почему? Почему Павел, мужчина, которого она любила, с которым хотела построить семью, вместе растить детей, убивается сейчас, обвиняя себя в ее смерти, а она вынуждена только молча наблюдать за этим? Почему для мамы, одной, без отца, который оставил семью, когда девочке было всего три годика, вырастившей дочь, безмерно любящей ее мамы, Татка
От досады, Татка готова была на любой самый отчаянный жест. Может быть, взять и запустить в стену эту стеклянную вазочку, стоящую на прикроватной тумбочке, чтобы она разбилась вдребезги, разлетелась миллионами осколков. Может быть, тогда Павел поймет, что она здесь, что она жива.
Но пальцы и на этот раз легко прошли сквозь стекло. Сосуд даже не качнулся.
Время тянулось как жвачка, медленно собираясь в дни. Одиночество, которое ранее никогда не было свойственно девушке, теперь просто убивало Татку, доводило ее до отчаяния. Казалось, что она была одна в целом мире. Вокруг нее суетились, занятые своими обычными делами люди. Только они, эти люди живут, словно в параллельном, прозрачным мире, за которым Татка наблюдает сквозь толстое стекло. Словно смотрит фильм, где все роли уже распределены, каждый актер знает сценарий, а она не прошла кастинг и вынуждена со стороны наблюдать за чужой игрой.
И чем дальше, тем больше этот мир все отдаляется от нее, словно становиться чужим, и тем острее она ощущает свою ненужность, неправильность своего существования. Ну, вот словно ее место совсем не здесь, а где-то там. Но где она не знает. Вот и застряла здесь, и вынуждена наблюдать чужую жизнь со стороны, не имея возможности вмешаться, как-то повлиять на происходящее.
Но не только и не столько это тяготило Татку – или то, что от нее осталось. Она не просто потеряла тело, она потеряла нечто большее – привычный уклад жизни, необходимость определенного рода вещей. Ей, например, чтобы жить вовсе не нужно было принимать пищу, содержание книг она знала, даже не открыв обложку, стоило только посмотреть на название и текст сам собой возникал где-то внутри нее, одежда, обувь, косметика, все то, к чему как истинная женщина раньше она не могла остаться равнодушной, теперь совсем не интересовало Татку. А еще, помимо произнесенных окружающими людьми слов, она легко могла читать то, что они совсем не желали доносить до окружающих. Она с легкостью читала их мысли, оставаясь невидимой для других, наблюдала за их жизнью, и сама себе казалась фантомом, тем, чему нет названия.
Но, несмотря на потерю многого из того, без чего раньше Татка обходиться не могла, она не утратила чувств. В ней жили любовь и сострадание, надежда на то, что все еще вернется и вера в будущее. Вопреки всему она жила, правда, несколько странной, скорее энергетической, совсем непохожей на обычную клеточную, жизнью.
Лена Соколова знала, что роды будут тяжелыми. При ее-то диагнозе. Все врачи уверяли Лену, что ребенок может ее убить, но она все-таки рискнула. Никому ничего не сказала, даже муж не знал. И ведь все шло хорошо. Пока…
Было уже пять месяцев беременности, и она уже собиралась все рассказать близким, и посмеяться над их страхами. Вот, мол, вы слушали врачей, отговаривали ее иметь детей, боялись за ее жизнь. А вот же он, ее ребенок. Все с ним хорошо и с ней, Леной, тоже хорошо.
Она знала, что услышит в ответ. Охи, ахи. Муж будет ругаться ради приличия – на самом-то деле он, конечно, будет рад радехонек, ведь Лена знает, что Виталий всегда мечтал о сыне, просто переживал за нее, потому что очень любит. Повезло ей с мужем, что и говорить! Мама начнет кудахтать, как наседка, и даже всегда сдержанный отец не сможет сдержать улыбки.