Точка опоры
Шрифт:
Когда первый раз его ввели сюда, Зубатов глянул сурово:
— Кто такой?
— Слесарь, ваше… ваше степенство.
— Фамилию спрашиваю. — У Сергея Васильевича новые ботинки невыносимо жали ноги, и он с утра был так раздражен, что сдержаться не мог. — Имя, отчество? Подпольная кличка?.. Что там мямлишь? Язык проглотил, что ли?
— Нет у меня, ваше степенство, никакой клички. Как на духу перед вами… Слепов я… С завода братьев Бромлей.
— Ах, Слепов! Своей собственной персоной! Так, так. —
— Чегой-то я не пойму… Вроде бы мы…
— Я тебя знаю. И твоих дружков по преступному сговору тоже знаю. У вас там на заводе Бромлеев революционная, как вы ее называете, пропаганда пустила глубокие корни. Но мы их вырвем. — Зубатов погрозил пальцем и кинжальным взглядом резанул по глазам. — Сознавайся, Слепов. Предупреждаю: только чистосердечное раскаяние облегчит твою участь.
— Да мне… Да я…
— Запираться будешь — в Сибирь закатаем. — Зубатов опять потер каблуком о каблук. — В Туруханск лет на пять. Или — в Якутку. Слыхал про такие погреба?
— Бог миловал… — Слепов прижал руки к груди. — Нисколечко не виноват я. Поверьте честному слову.
— Мы верим фактам о преступных замыслах. — Зубатов распахнул на столе папку, взял пачку листовок с лиловыми строчками. — Вот улики. Вещественное доказательство для суда. — Потряс листовками. — Вы задумали праздновать Первое мая. И по басурманскому календарю. Дескать, вместе с про-ле-та-ри-я-ми Европы. Бредили красными флагами. Замышляли против царя-батюшки!
Конопатое лицо Слепова покрылось испариной, и он, погладив горло, сдавленно выкрикнул:
— Подбросили… Верьте слову… Вот, — Слепов размашисто перекрестился, — вот вам крест. Подбросили изверги рода человеческого… И не мне одному…
— Знаю. Действовали скопом. А за это прибавят годика три. — Зубатов снова откинулся на высокую резную спинку кресла, самодовольно покрутил аккуратный усик. — Скажи, Слепов, почему у других мастеровых в инструментальных ящиках нашли по одному листку, а у тебя — вот! — целая пачка. Почему? Опять мямлишь. Нечем оправдываться. Понятно: не успел подбросить в другие ящики. Поймали с поличным. Теперь у тебя единственный путь для спасения — рассказать все, как на исповеди у священника.
— Да я бы, ваше степенство… Сто бы раз… Только невиноватый. И в мыслях не было. Я не какой-нибудь… Я истинно русский человек. Завсегда по воскресеньям к обедне… Кажинный божий праздник… И ноне к причастию… Хоть у отца Христофора спросите.
— Спросим, Слепов, всех, кто знает тебя. — Зубатов нажал звонок, встал, разминая ноги, и Медникову, показавшемуся в дверях, процедил сквозь зубы: — Посадить на хлеб и холодную воду. Пусть поразмыслит. Авось поумнеет. Ведь сообщники-то его уже сознались. А улики у нас в
…Вызвали через три дня.
Зубатов прохаживался по кабинету. Оглядывая ссутулившегося арестанта, медленно опустился в кресло, теплыми глазами указал на стул:
— Ну-с, Феофил Алексеевич, вы поразмыслили? Да вы садитесь. В ногах, говорят, правды нет. Не так ли? Садитесь, садитесь. Я надеюсь, сегодня мы побеседуем по душам. — Пододвинул раскрытую коробку с папиросами. — Пожалуйста! Ах, вы не балуетесь табачком? А водочкой, позвольте спросить?
— По малости. Ежели когда престольный праздник али день ангела…
— Похвально! Я вижу, у вас характер положительный.
Слепов изумленно смотрел на спокойное лицо Сергея Васильевича, на его выпуклый светлый лоб, будто видел перед собой совсем другого человека. Тем временем Зубатов, выпустив струю дыма в сторону, облокотился на стол, глянул в глаза:
— Так как же, Феофил Алексеевич? Вы готовы дать чистосердечные показания?
— Показание у меня одно: подбросили, стервы. — Слепов помял светленькую бородку. — Покамест в нужник ходил…
— Стервы, говорите? А ваши то-ва-ри-щи величают их героями.
— Да какое же тут геройство? Против царя-батюшки, помазанника божия… Одно слово — смутьяны! Не знался с ними и знаться не хочу.
— Выходит — есть они на заводе? Кто же? Не припомните ли?
— Да ведь как сказать… — замялся Слепов. — Без паршивой овцы, говорят, ни одно стадо не обходится.
— Вот вы ругаете их: «стервы», «паршивые овцы». Допустим, что мы вам поверили. А скажите, когда у вас замышляется стачка? И как вы относитесь к забастовщикам?
— Провались они пропадом!
— Это почему же? Другие говорят: стачка мастеровым на пользу. Что-то я не пойму.
— Нерадивым, может, и на пользу. А я — трудовик. У меня, ваше степенство, руки-то — вот они! — в мозолях. И я на мозоли не жалуюсь: они — моя гордость мастерового. Слесарь завсегда зарабатывает справно, кладет в карман верные деньги. А забастовка вроде карточной игры: чем она кончится — никто не скажет. Покамест бастуешь — в карманах-то ветер гуляет. Одна пустота. А прибавят ли хозяева — это бабушка надвое сказала. Можно ведь и проиграться.
— Бабушка умная! — Зубатов, улыбнувшись, кинул цепкий взгляд в маленькие глаза арестованного. — Но если забастовщики взяли верх над противниками карточной игры, тогда как? Можно решить дело подобру?
— Ежели с божьей помощью…
Зубатов провел ладонью по лбу: «Кажется, не прикидывается. А Евстратушка еще поразузнает о нем». Звонком вызвал Медникова и распорядился:
— Стакан чаю господину Слепову. — Вставая, спросил через стол: — Желаете покрепче? — И снова — к Медникову: — Да, конечно, покрепче. И с печеньем фабрики Эйнем.