Точка опоры
Шрифт:
4
Выпроводив Слепова, Зубатов торопливо поправил галстук, обмотал шею клетчатым шелковым шарфом, надел касторовое пальто и велюровую шляпу. Если бы он носил бороду, в этом наряде его могли бы принять за профессора или респектабельного адвоката.
На ходу натягивая лайковые перчатки, он через проходной двор, которым пользовалась полиция, поспешил к Тверскому бульвару. На важное свидание шел пешком, — не хотел, чтобы кучер приметил его конспиративную квартиру. Шел не оглядываясь. Кого ему опасаться? Стреляют в Петербурге — то в министра просвещения, то в обер-прокурора святейшего Синода, а в Москве тихо: слеповы успели рассказать о его заботах. Он
Кое-где, надо признать, шевелятся новоявленные «герои», оголтелые головы. Замышляют сколотить свою партию социалистов-революционеров, собираются подражать покойнице «Народной воле». Их нетрудно будет переловить.
Главной же опасностью престола стали ортодоксальные марксята. Эти стрелять не будут, — вознамерились грозить устоям государства, а не отдельной личности. Вон в своей «Искре» осуждают террор. Они, видите ли, опираются на пресловутый пролетариат! А мы вырвем мастеровщину из-под их влияния, уведем на тихую дорожку. С божьей помощью. Разумные профессора да священники-златоусты помогут укрепить спокойствие и благоденствие.
Так думал Зубатов, направляясь к Малой Бронной. И шел быстро только потому, что этот тумак Слепов вынудил его, привыкшего к точности, задержаться в кабинете. Из-за него главную помощницу, многократно оказывавшую неоценимые услуги, заставил томиться в ожидании. Она там тревожится. Опять попросит врача прописать бром с валерианкой. И снотворные пилюли. А Мамочке волноваться вредно. Она все время ходит по острию ножа, и самый маленький ее просчет может погубить дело. Ее надобно беречь, — она одна стоит доброй тысячи филеров. Ее сам бог послал. Преданная престолу, Охране верная душа!
Федор Данилович Грулька, юркий и поджарый, как борзая, поджидал шефа. По-старчески дрожащими руками вымыл чайную посуду, вскипятил самовар.
В Охранном отделении его уже давно считали ветераном, и ему пора бы выйти на пенсию. Наградные, которыми его не обходили при каждой ликвидации крамольных организаций, он расходовал с толком — купил себе дом на Первой Мещанской. Но Сергей Васильевич сказал, что Охране трудно обходиться без его услуг. И вот он здесь, в небольшом домике на углу Сытинского переулка. По бумагам и для всех соседей он — хозяин. Заниматься проследками — не для его возраста. А жаль. Сколько он на своем беспокойном веку побегал по московским улицам! Да разве только по московским? И в Петербурге выслеживал, дрожал под дождем, под зимним ветром. И в Киев ездил старшим «летучего отряда» отборных филеров. И в Харьков. И в Екатеринбург. И в Баку. Исколесил в поездах, почитай, десятка три губерний. Даже в Уфу приходилось таскаться по пятам, подобно тени… Зато и «крестников» у него — не пересчитаешь! Одни — еще в камерах подследственных, другие — давно на каторге. Ссыльные да поселенцы где-нибудь в Якутке мотают сопли на кулак. И немало таких, кого уже черти поджаривают на адских кострах. Небось опомнились, немоляхи, ан поздно: отступился господь-батюшка. Он, Грулька, в родительский день помянул бы в церкви, — все ж были люди те грешники. А кого помянешь? Он-то знает их только по кличкам, которые сам давал при начале проследок. А у Сергея Васильевича имена да фамилии спрашивать неловко. Да и ни к чему. Бога забыли — пусть теперь казнятся, горят веки вечные.
А ему тут нехудо. И тепло! И Зубатов по-прежнему ценит его. Не хочется Сергею Васильевичу, чтобы еще кто-нибудь, кроме их двоих, видал здесь Мамочку. Дорожит ею. Она заслужила! А наградных-то ей перепадало, поди-ка, больше всей Охраны! Наверняка многие тысячи! А вот собственного
Осмотрев французскую этикетку на бутылке, принесенной Евстратием Медниковым ради сегодняшнего вечера, умело ввернул штопор и, держа бутылку между колен, с натугой выдернул пробку. Приятный хлопок порадовал слух. Широкими ноздрями втянул винный аромат и аппетитно прищелкнул языком:
«Амброзия!.. Такое, наверно, подают самому государю с государыней-матушкой!.. Вино у этих французов пахнет слаще причастия! — Проглотил слюну, почесал в аккуратно подстриженной сивой бородке, разделенной на две половинки. — И я сподоблюсь — останутся опивки немалые: пьяным-то им на улицу — неловко. Угощусь потом на сон грядущий!..»
Анна Егоровна Серебрякова, сидя в кресле, задумчиво барабанила пальцами по столу.
— Извините, Мамочка, за опоздание, — послышалось из прихожей, и Зубатов, слегка откидывая рукой плюшевую портьеру, заглянул в комнату. — Дела задержали.
Раздевшись, двумя пальцами поправил усы и, войдя, поцеловал холодную руку, пахнущую резкими духами.
— А почему мы нервничаем? Я полагал, коротаете время за пасьянсом.
— Карты забыла, Сергей Васильевич.
— Рановато вам на память жаловаться. — Зубатов сел в кресло, боком к столу, заложив ногу на ногу. — Ну-с, делитесь успехами. К Грачу ниточку нашли?
— Не удалось, Сергей Васильевич. — Анна Егоровна прижала руки к груди. — Уж больно он хитер. Никто из моих знакомых не знает к нему явки.
— Хитер, говорите? — На тонких губах начальника шевельнулась презрительная усмешка. — Нас не перехитрит!..
— Я не теряю надежды… Прилагаю все усилия…
— Ну, а из заграничных никто не докладывался? Жаль. — Зубатов повернулся к столу. — На прошлой неделе в департаменте был разговор. Там ценят наши проследки, отмечают усердие и находчивость. У вас, говорит одно видное лицо, подрыватели устоев докладываются о своем приезде, первым делом, Охране. Вам, Мамочка. А через вас и нам. Вот я и поинтересовался: не было ли транспорта для Грача? Не приезжал ли кто-нибудь для связи? Мадам Ульянова не пишет вам?
— У меня с ней непосредственной связи и раньше не было.
— Через Елизариху узнайте. О ней-то вам что-нибудь известно? Где она?
— Мотается по Европе.
— А точнее?
— Кажется, в Берлине.
Зубатов достал массивный серебряный портсигар, хлопнул пальцами по крышке и, откинув ее, предложил папиросу собеседнице, потом поднес горящую спичку. Закурил сам. Выпустил дым кольцами в потолок.
— Сейчас, Мамочка, самое важное — узнать местонахождение и новые клички Владимира Ульянова.
— Упустили его.
— Да. Теперь это и в департаменте понимают. А я своевременно ставил в известность: «крупнее Ульянова в революционном движении нет никого». — Зубатов как бы подчеркнул эти слова резким жестом руки с дымящейся папиросой. — И советовал без раздумья «срезать эту голову с революционного тела». Не вняли моим словам, прохлопали ушами. А теперь он шлепает за границей эту наивреднейшую «Искру».
— Вы считаете, что «Искру» печатают за границей?
— И сомнений быть не может. Хотя они всячески стараются подчеркнуть, что будто бы весь тираж печатается в империи. Вы, вероятно, обратили внимание — даже даты ставят по нашему русскому календарю. Но нас не проведут. — Зубатов погрозил пальцем. — Отдельные номера, правда, перепечатывают на подпольных шлепалках. Где-то на юге, на Кавказе. А редакция обосновалась в Германии. Но где? В каком городе? Вот это, — подолбил стол указательным пальцем, согнутым, как орлиный клюв, — это мы с вами обязаны узнать.