Точка опоры
Шрифт:
— Молодцы!
На соседней скамейке рыжеватый парень с едва-едва пробившимися усиками читал сиплым, простуженным голосом:
— «Мы хотим и будем бороться против таких порядков». — Потряс кулаком. — Будем!..
— Связался я с вами на свою голову! — лодочник плюнул за борт. — Да замолчите вы, ради бога!.. Господа парни! Как бы того… Не угодить бы за решетку.
Но, к счастью, на берегу в снежной крутени не было видно ни жандармов, ни городовых. А листовки уже все успели попрятать в карманы.
Лодки приставали одна за другой. Юноши
Молодые провожане двинулись сначала по Александро-Невской улице, потом вверх по Московской к вокзалу. Из затона за ними пошла кучка грузчиков.
Горький, высокий, тонкий, в длинном пальто, в мохнатой островерхой шапке, шел, опираясь на палку, по неширокому перрону. Екатерина Павловна поджидала его, стоя в открытом тамбуре. Маленький Максимка, отведенный в купе, расплющил нос, прижимаясь к стеклу, нетерпеливо стучал пальцами отцу:
— Здесь я… Скорее, папка!..
Горький не слышал. Шел, сутулясь и глухо кашляя. У него с весны побледнело лицо, ввалились щеки. И вот теперь его, хворого, полиция в такую непогоду высылает из родного города. «Ввиду вредного его влияния на общество». Придумали формулировку, черти полосатые! Сначала хотели сразу турнуть в Арзамас. В уездную глушь! Потом, не устояв перед влиятельными заступниками, соизволили разрешить прожить зиму в какой-нибудь из крымских деревень. В Ялту — боже упаси. Там же рядом царская Ливадия. Пусть, дескать, и носа не показывает. Наверное, каждому полицейскому уже дали наказ: «Смотреть за ним в оба глаза!»
В Крым, слава богу, нет прямой дороги. Только через Москву. Там вагон прицепят к южному поезду. Стоянка — целый день: можно съездить в город, навестить друзей. Обязательно наведаться в Художественный. Давно не виделся с Марией Федоровной. Она с Грачом встречается… И наверняка получила свежий номер «Искры». По времени должен быть уже десятый. Только не опоздал бы поезд — в Москве дорога каждая минута.
Он и не подозревал, что там уже многие знают: Горький, выдворяемый из Нижнего, садится в вагон. Ему в Москве приготовили подарок — портрет Льва Толстого. И адрес, под которым уже поставлены десятки подписей. Рано утром студенты и курсистки отправятся на вокзал…
Друзьям послал телеграмму, попросил не встречать. В противном случае жандармы сочтут за демонстрацию и, разозлившись, заставят весь день томиться в вагоне, где-нибудь в станционном тупике. Да еще, чего доброго, состряпают новое «дело»!
За спиной дважды ударили в колокол — через пять минут дадут третий звонок. У вагона толпились знакомые, горячо жали руку, целовали.
Обыватели перешептывались, указывая пальцами:
— Гляди какой! Гордо держится! И
Но перрон уже наполнялся молодежью, переправившейся через Оку, и молодой голос гаркнул во всю силу:
— Да здравствует свободное слово!.. Да здравствует Максим Горький!..
Тотчас же послышался пронзительно-всполошенный полицейский свисток, из вокзала выбежали на подмогу три жандарма, но в растерянности остановились: на перрон толпами врывалась молодежь и в минуту заполнила его от края до края. Горький, сняв шапку, поклонился с подножки, помахал рукой и исчез в вагоне.
— Проклятие темным силам! Да погибнет деспотизм! — крикнули из толпы, и добрых полторы сотни голосов раскатисто грянули: — Ура-а!
Горький вышел в тамбур, спустился на одну ступеньку, прижал руку к груди:
— Спасибо, госпо… Спасибо, товарищи! — поправился он. — Но не надо…
— Мы вас любим! — неслось со всех сторон.
— Да здравствует хороший человек, писатель-буревестник! — звенел знакомый молодой голос.
«Кажется, Яша. — Горький, слегка наклонившись, всматривался в толпу. — Его голос. Его. Молодец парень! Небось опять с листовками».
А их уже передавали из рук в руки, как голубей, которые могли вырваться и в снежном вихре взлететь высоко над головами.
И тут по всему перрону разлилась многоголосая песня: «Из страны, страны далекой, с Волги-матушки широкой…»
— Верно — волгари мы все!.. Но… — прокашлявшись, Горький замахал руками. — Я совершенно не ожидал… Я крайне растроган… — Провел пальцами по глазам. — И меня беспокоит: вы все же рискуете…
— Пусть мы рискуем… А они, — взметнулся кулак над головами, — пусть знают!.. Кончается терпенье!..
— Петь не надо, друзья. — Покачав головой, Горький вернулся в вагон.
Третий раз ударили в колокол, лязгнули буфера, и поезд тронулся с места. Крики слились с «Дубинушкой», которую затянул сочный бас.
Люди шли по заснеженному перрону, первое время не отставая от поезда, и бросали в воздух шапки и фуражки:
— До свиданья-а! Возвращайся, Максимы-ыч!
Возле вагона бежал паренек в пенсне и махал картузом.
— Это же Яша!.. Смотри, Катя, Яша провожает нас. Помнишь? Сын гравера Свердлова, аптекарский ученик. Лекарство нам приносил. Елку для ребятишек помогал… Молодец!..
Горький помахал пареньку рукой; нагнувшись к окну, крикнул: «По-бе-ре-гай-тесь». Яша, конечно, не слышал. Только по движению губ мог понять.
Поезд набирал скорость. Мелькнул красным фонарем последний вагон, и провожающие, чтобы никому в отдельности не попасть в руки полиции, лавиной хлынули с перрона. Студент с курчавой бородкой, махая поднятыми руками, кричал:
— Не расходитесь, господа!.. Все — в город. Пока жандармы не пришли в чувство… Вот так же дружно по Большой Покровке. Пусть почувствуют!.. Согласны?
— …а-асны-ы! — разнеслось над толпой. — Там споем наше…
И тот же бас, что запевал «Дубинушку», покрыл все голоса: