Точка опоры
Шрифт:
Затерявшись среди бородатых и длинноволосых певчих, Горький вырвался из жандармского невода.
"Жаль, рабочие не подоспели, - думал он, удаляясь от места схватки. Не настала пора. Гребень девятого вала еще где-то за горизонтом. А студиозы молодцы!.."
6
В тот же день Союз взаимопомощи писателей давал обед "художникам" в лучшем ресторане столицы - у француза Контана. После побоища настроение было далеко не праздничным, но отложить было уже невозможно. И хозяева, и гости были возбуждены до крайности, говорили о том, что полиция чувствует себя бессильной, если
Столы были накрыты на полтораста кувертов. На каждом приборе лежали цветы от книгоиздательницы Поповой и золотые жетоны в форме лиры. Мария Федоровна, заранее предупрежденная, что ее куверт на почетном месте - в середине главного стола, взяла жетон, на котором с одной стороны было оттиснуто ее имя, число, месяц и год, на другой: "Спасибо за правду!" По соседству с ней - Станиславский, премьер императорской Александринки Сазонов, Немирович-Данченко, Михайловский... А где же Горький? Почему не на почетном месте? Какая несправедливость!..
А может, не пришел? Попал в это гнусное побоище?.. Вон же много пустых стульев. Говорят, арестовано больше восьмисот человек! Может, и он... И его, раненного, увезли в больницу?! Может, нужна помощь?..
Ее спросили, что положить из закусок, - безразлично кивнула головой, ответила что-то невпопад.
Знатоки гастрономии уже отдали должное изысканной французской кухне, уже звучали тосты и звенели хрустальные рюмки, а она все еще пробегала глазами по огромному застолью: великолепные платья дам, черные смокинги, белоснежные манишки, облысевшие черепа, блестящие, как биллиардные шары... Конечно, Горького в его косоворотке и сапогах могли усадить куда-нибудь в самый конец застолья... Если он здесь... А если?.. Но о беде с таким человеком уже разнесся бы слух по городу... Да вот же он!..
Мария Федоровна даже чуточку приподнялась, вздохнула облегченно. Здесь!
Сосед, известный в столице литературный критик, разгладив усы, поднял рюмку:
– Позвольте чокнуться, дражайшая Мария Федоровна! За ваше здоровье, за высокую правду искусства!
– Благодарю вас, - улыбнулась ему.
– Да вы, ежели обожаете русское...
– бубнил сосед.
– Севрюжинки откушайте. С хреном!.. Что же вы?.. Скоро уже подадут горячее...
– Благодарю.
Проглотила кусочек рыбы, и опять глаза - в конец стола. Так и есть в неизменной косоворотке!..
Мария Федоровна настороженно посмотрела вправо, влево, на своих друзей по театру и на литературных снобов. Заметили ее нервозность? Ее особый интерес к дальнему концу стола?.. Ну и пусть замечают! Таким писателем, как Алексей Максимович, нельзя не восхищаться. Он идет к вершинам искусства! И такой человек, добрый, мягкий, иногда наивный, как ребенок. Иногда и суровый... Что-то очень исхудал он здесь. Очень-очень. Лицо какое-то серое. Даже отсюда заметно - щеки ввалились. И вон кашляет в кулак... Тревожно за него. Надо посоветовать: пусть едет в Крым. Здешняя сырая весна ему вредна... А поговорить по душам так и не удалось: не виделись наедине. До сих пор не сказала ему о полисе
Станиславский сказал, что хотелось бы слышать стихи Актрисы поддержали аплодисментами, и Мария Федоровна тоже не осталась в стороне.
Встала поэтесса Глафира Галина, сказала, что прочтет экспромт, и начала с прозрачным намеком на происшедшее сегодня в городе:
Лес рубят, молодой зеленый лес...
Гремели аплодисменты. Соседи по столу наперебой целовали поэтессе руку, ценители ее таланта спешили к ней с дальнего конца стола.
Уловив секунду тишины, поднялся Бальмонт, нараспев прочел четверостишие, написанное на манжете:
То было в Турции, где совесть - вещь пустая,
Где царствует кулак, нагайка, ятаган,
Два-три нуля, четыре негодяя
И глупый маленький султан.
На месте султана все увидели "маленького полковника" - Николая Второго, и многие стали аплодировать поэту.
Открыто возмутился лишь один Сазонов. Резко отодвинув стул, он встал и громко упрекнул весь зал:
– Не ждал, господа, от вас! Интеллигентная публика и... и так... Даже слов не подберу.
– И не подбирайте, - крикнул ему Ермолаев, кооперативный деятель, официальный редактор журнала "Жизнь".
– Не надо ваших слов.
– Я шел на праздник искусства, а не на политическую демонстрацию. Я покидаю это сборище.
Вслед за Сазоновым вышло несколько человек, опасавшихся неприятных последствий.
Тем временем Ермолаев успел сходить в гардероб за своей каракулевой шапкой. Положив четвертную, он пустил шапку по кругу:
– Не забудем несчастных, избитых и брошенных в тюрьму. Посильно поможем. Кто сколько...
– Они совсем не несчастные, - басовито возразил Горький, сердито пошевелил усами.
– Человек - борец. Он не нуждается в жалости.
"Великолепно сказал!" - Мария Федоровна раньше всех ударила в ладоши.
Горький смотрел на нее широко открытыми глазами: "Какая она сегодня... необыкновенная! Хоро-оша-ая Человечинка! Красивее всех. И золотистые волосы... И глаза... Темно-карие у нее глаза, лучистые. А им в тон на черном бархатном платье сияет медальон с бриллиантовой звездочкой".
Спокойствие вернулось в зал, когда поднялся сенатор Кони, строгий, сухой, с квадратным лицом, обрамленным коротко подстриженной шкиперской бородкой, знаменитый юрист, с именем которого было связано оправдание Веры Засулич, и потребовал, как, бывало, в судебном присутствии:
– Подсудимые, встаньте!
Станиславский и Немирович-Данченко встали, руки - по швам.
– Господа присяжные, - Кони обвел взглядом зал, - перед вами два преступника, совершивших жестокое дело. Они, по обоюдному уговору, с заранее обдуманным намерением, зверски убили всеми доныне любимую, давно нам всем знакомую, почтенную, престарелую... рутину! Они беспощадно уничтожили театральную ложь и заменили ее правдой, которая, как известно, колет глаза.
И сенатор предложил применить к обвиняемым высшую меру наказания "навсегда заключить их в... наши любящие сердца".