Точка отрыва
Шрифт:
Если принюхаться, воздух в городе тоже протух и сгнил. Жизнь в подземном городе совсем не сахар. И что такое сахар, знают лишь единицы. Голод, болезни и вечная мгла высасывают последние соки, словно мицелий огромного гриба, запустившего корни в наши души.
Сильные мира сего привязали к себе механиков, сделав их чем-то вроде прислуги. Быть прислугой не хочет никто. Но вместе с тем каждый хочет кушать. Даже под землей. А хорошую прислугу умный хозяин кормит сытно.
Свою прислугу я кормлю сытно. Я хоть и не господской крови, влияние в этом затхлом подземном аппендиксе имею значительное.
Что
Пашет парень, как лошадь в поле. Кусок отрабатывает и лишнего не берет.
Мастер своего дела. И всегда им был, сколько его помню. В ежовых рукавицах держать надобности не было, несмотря на тяжёлый характер и пытливый ум. Гляди, залезет еще куда-нибудь со своим любопытством. А с другой стороны, он же не свинарь какой, чтоб его палкой воспитывать. Так воображение и фантазию можно напрочь отбить.
Замечу, правда, что последние недели механик сам не свой. Задумчивый, загадочный, чуточку даже таинственный. Как если бы узнал тайну великую, о которой никому говорить не разрешалось. Вот с таким лицом и ходит.
Странный.
И странность его эта вылезла на поверхность недавно. Не прошло и месяца, как он вернулся из трёхдневного похода за город. Мы часто своих пристяжей туда-сюда посылаем, чтобы у них мозги не застаивались. Бежать им некуда: тёплое место остынет быстро. Всегда возвращаются.
Весьма успешно выбрался механик и в тот раз. Плодотворно.
Веселый приехал, радостный, солнечный. Я было решил, что влюбился чертяга в девку походную, но мои предположения он развеял быстро: «Просто отличное настроение, мистер Актобе», — ответил и за работу принялся.
А что, будь девка из помощников, купил бы для своего механика, не задумываясь. Быть может, новые сны начнет генерировать. Это как со смешением красок. Если у вас пять цветов, вы ограничены в выборе. А если начинать смешивать?
Так и с механиками.
Видимо, ещё не время.
Подождём. С радостью и нетерпением буду ждать, ибо первые признаки смешения эмоций у моего механика начали проявляться. И сон в тот раз такой отличный смонтировал, зараза. Выспался я с удовольствием. Ни один ещё механик — а было у меня их за всю жизнь трое — такого восторга щенячьего не доставлял. Самый первый с ума сошёл, второй механик спекся — редкую чернуху проецировать начал, мама не горюй. Третий староват стал, сероват, выдохся. Мелко мечтать стал, серо мыслить принялись. Сейчас, наверное, доживает свой век в семье какого-нибудь бедняка, изредка балуя патрона скудными чёрно-белыми диафильмами.
Проснулся я после чудесного сна жутко довольный и с высоты высокого чина выписал своему сновидцу премию с повышением. Как ни крути, но агентство механиков не отпускает из-под колпака.
Хорошую премию выписал. Большую премию.
В
Заикаться даже начал. Такое, правда, было с ним поначалу. Потом пропало.
Странный он.
Благодарил в тот вечер ежесекундно, краснел, как девица на первом свидании, ломался, жеманился. Мне даже неловко стало. Не первый же год мы с ним знакомы. А с другой стороны, не сын же он мне, в конце-то концов, да и не родственник вовсе, чтобы с ним на короткой ноге держаться. Или как там раньше говорили. На коротком поводке? На коротком хвосте? Не помнит никто.
В один из тех дней я задумался: так кто он мне такой? Просто киномеханик снов? Просто слуга? Или не просто киномеханик? Подумал я, подумал и решил, что раз в голову пускаю, то почему бы и не помочь хорошему — своему — человеку? Взять, так сказать, в семью. Чтобы он не прислугой был, а своим. Не станет меня, возьмут и переманят на сторону завистники. И отбить парня будет некому. Дети у меня малые, жена умерла пять лет назад. С прислугой и рабами у властей разговор короткий. Деньги, деньги, деньги. Все провоняло монетами, бумажные купюры хуже тряпки половой. Бумага в дефиците. Я и не помню, когда последний раз видел чистый лист. Всю целлюлозу на банкноты извели. Деньги ходят, носятся, трутся, рвутся, портятся. А новой бумаги нам взять больше негде. С поверхности давно никто ничего не приносил.
Много думать я стал в последние месяцы.
Механик меня косвенно на размышления толкает.
После последних снов — а сны у механика глубокие выходят, вдумчивые, острые — перестал я делить людей на плохих и хороших. Только «свои» и «чужие».
И механик-то свой.
На семейном совете приняли его в семью.
Возражать он не стал. Выслушал, покорно кивнул и улыбнулся. Такой шанс не каждому выпадает. Даже фамилию взять согласился. Вторую фамилию после своей.
Его выбор. И я не буду возражать.
И он никогда не возражал.
Сон же после совета был ещё краше первого.
Механик весь вечер говорил о какой-то Мэри Поппинс и изумрудном городе. Доселе я от него этого имени не слышал. О городе он и подавно не заикался.
Как всегда перед сном, он взял меня за руку, достал из кармана монетку, подбросил в ладони несколько раз, поймал, и не разжимая ладони, медленно закрыл глаза. И тут же силы мгновенно покинули меня, будто кто насосом выкачал, а разум накрыло свинцовым одеялом. Тяжелым и холодным.
Сон на цыпочках пробрался в сознание.
Яркий сон, теплый, воздушный, словно папье-маше и разноцветный, будто колпак у шута циркового, фейерверком взорвался в моей голове. Помню бабочек громадных, словно птиц, помню радугу над зелёным душистым лугом, помню, если вам это сравнение покажется здесь уместным, как я летал дождевым зонтом над горами. Как пушинка, как лепесток, как майский жук, которых никто из нас никогда не видел живьём. Так и парил я под облаками, раскидывая лопатой мутную белую вату в разные стороны. Копал, копал, вгрызался и углублялся, созидал вокруг себя огромные неподъемные горы, сметаемые ветром в одну секунду. А потом рухнул с высоты на перину. И будто в мёд густой-густой провалился, прилип, застрял, запутался, как букашка крошечная. И такая нега небесная меня окутала, по рукам и ногам связала. Рай.