Точка отрыва
Шрифт:
А накрепко зацепившиеся за склады Н-ской мотострелковой дивизии «шмели» полковника Пчелинцева, слишком у многих вызывали вполне понятную ненависть. И желание до этих складов добраться.
Мужчины, как им и положено, всегда шли в бой первыми. И первыми погибали.
«Ушел. Потому что себя любил больше нас», — только и сказала мать. А когда малыш в сердцах проклял ушедшего отца, схватилась за ремень. Хороший такой, офицерский. Настоящей кожи, с литой пряжкой, из мобзапасов. «Если не понимаешь, лучше молчать! А ты не понимаешь». Но это она сказала потом, когда исхлестанная ремнем Димкина задница слегка зажила. И он снова смог
Тогда мать положила на стол кусок вяленой оленины, буханку хлеба, открыла банку тушенки и ушла. Куда не сказала. Надолго. Целых четыре дня ее не было.
Когда вернулась, поставила перед Чаушем большой плотно набитый рюкзак.
— Отец просил тебе передать, когда начнешь взрослеть. А ты уже взрослый, если умеешь ненавидеть своих.
И расплакалась, неумело пытаясь спрятать слезы. Первый раз за все время, сколько Дмитрий себя помнил.
В рюкзаке, поверх всего, лежал берет. Когда-то зеленый, но уже выгоревший почти до серости. Еще — всякие непонятные железки и свертки. И книги. Много. Не обычный хлам, про всякую жизнь до Войны, а учебники. Стрельба, тактика, разведка. На одной даже фамилия автора напечатана, совсем как их собственная. Да и книга была вроде как на русском, но некоторых букв малыш и не видел никогда. Когда Димка фамилию на обложке матери показал, заранее готовый рассмеяться от такого неожиданного совпадения, та снова расплакалась и потребовала книги не показывать никому, чтобы не отобрали. Еще в рюкзаке лежал, завернутый в промасленную ветошь, револьвер. И две бумажные пачки патронов. Но оружие мать сразу прибрала подальше.
— Сперва теория, потом практика, — и вытащила из стопки книг самую толстую. — С этой начни.
— Нас-тав-ле-ни-е по стрель-бе… — по слогам, водя пальцем по строчкам, прочел Димка. — А это как? — и уставился на рисунок солдата с автоматом.
— Вот когда поймешь и наставишься, тогда и отдам. Спички детям не игрушки, шалите лучше с коньячком, — привычно-непонятной присказкой закончила разговор мать.
Вот и старался Димка, «наставлялся» по полной. Удивляя порой не только сослуживцев, но и главного «шмеля» — полковника Пчелинцева. Человека широкого не только телом, но и душой.
Пока, наконец, полковник не спросил прямо: откуда некоему сержанту известно куда больше, чем давалось на занятиях… Урусов-младший решился и, притащив рюкзак, вывалил книги на полковничий стол, свалив попутно на пол котелок с остывающим обедом.
Пчелинцев, мягко говоря, очень удивился. И почему-то обозвал всех Урусовых мужского рода хитромудрыми сволочами. А старшего — еще и недобитком хохляцко-куркульского махновского движения. И мягко, но непреклонно, книги реквизировал для последующего копирования. Оставив, впрочем, за Чаушем право на внеочередное пользование оригиналами.
— Понимаешь, товарищ сержант, — объяснил полковник свое поведение и злоупотребление служебным положением. — Оружия у нас до хрена и маленькая тележка, с прицепчиком. До Войны, по всем расчетам, этих запасов на пару дивизий должно было хватить, да еще оставалось. Для нашей «усиленной» роты в двести штыков — с хор-рошим перебором. И с едой проблем не будет, вон, которое поле уже засеваем, да и мяса «дикого соя» еще не одна тонна лежит. И вроде как стрелять есть кому. Но одна беда, от первого состава всего ничего осталось. Кто еще до Войны служил, эти да, еще что-то умеют. А как мы перемрем, то все. Опыт нынешний, он, конечно, имеется,
— Там еще кое-что было. — Чауш достал из разгрузки револьвер. — Ничего сказать не можете?
Пчелинцев катнул пальцем мягко вращающийся барабан. — Ишь ты, сохранил, контра… — полковник открыл высокий, с двумя отделениями, сейф, и вытащил из несгораемого нутра бутылку и два стакана. — Наган это. Тридцать пятого год выпуска. Чекистская модель. Хотя ты же не это узнавать пришел? Отцу твоему ливорверт сей я на их свадьбу с Кошкой дарил. Долго он меня, гад, упрашивал. Думал, с ним и сгинул. Ан — нет…
— С Кошкой? — переспросил Чауш, не сообразивший сразу, что к чему.
— С матерью твоей, балбес! — мутная жидкость разлита была точно по краешкам стаканов. Даже с горочкой маленькой — «по-спецназовски». — Куда катимся… Ну, будем! — Пчелинцев отсалютовал емкостью.
— Товарищ полковник…
— Ты мне «товарищей», Дмитрий Андреевич, для плаца оставь, — выдохнул полковник и поставил пустой стакан на стол. — А Седьмой, когда в жены Кошку брал, очень парился, что он старший сержант всего, а она — старший лейтенант. Вот только я тебе, малый, ничего не говорил.
Вроде бы стакан самогона — малая доза на сто с лишним полковничьих килограмм, однако, Пчелинцев захмелел. Воспоминания, наверное…
— Там берет был еще.
— Зеленый? Тоже его, не сомневайся. Носился с ним, как дурень с писаной торбой. Как ни зайдешь, так на самом видном месте торчит. То на глобус натянет, то на полке живописно расположит. Пограничные Войска, как же…
Полковник сплюнуть хотел, но передумал и подмигнул Чаушу: — Внимания особо не обращай. Мы с ним постоянно фаллосометрией занимались, вот осадок и остался. На чем я там остановился? — Пчелинцев плеснул еще по полстакана и с сожалением убрал бутылку обратно в сейф.
— Вот только, как притащил он тебя с мамкой сюда, да мне на руки сдал, так сразу на Украину свою и сорвался. И родные там, мол, и сослуживцы первые. Он же, где только не служил. Сам смеялся, что в трех армиях и в пяти родах войск. Придурок батя твой, но человек отличный. Мы с ним такого наворотить успели… Он у тебя, хоть трепло то еще, да и хвастать мастак, но с одним ножом на пяток желтых выходил. Сам видел.
— И что? — спросил Чауш, уже немного отупевший. Самогона почти триста грамм, да про отца такое… Смесь убойная.
— Да ничего. Прошел сквозь них, финку о штанину вытер, да дальше пошел, — полковник замолчал, явно блуждая по задворкам памяти. — Хоть и мелкий он был. Если со мной мерять, конечно. Да что там говорить, — Пчелинцев махнул рукой. — Не те люди нынче пошли. Да и откуда им взяться, если с сотню Чернобылей жахнуло…
— А вообще, как все получилось? — тема Войны особо закрытой не была, просто не вспоминали ее и все. Потеряно слишком многое и слишком многие. А в ранах копаться любителей находилось мало. Так, разве во хмелю пару слов кто обронить мог. Поэтому и ловило молодое поколение каждое слово о прошлом…