Точка с запятой

Пронин Виктор Алексеевич

– Уже написали.

– И что же?

– Все в порядке. Убили.

– Вот видишь... Ножом опасно, автомобильная авария чаще ломает руки-ноги, алкоголь... – Ксенофонтов задумчиво посмотрел на пустую бутылку, – печень разрушает, личность может разрушить, семью... А вот анонимка сама выбирает уязвимое место. Слабое сердце? Бьет в сердце. Если слаб на голову – она бьет по темечку. Твоя слабость женщина? Анонимка и здесь настигает. Ну ладно, об этом можно говорить до закрытия вареничной. Что твоя тетя?

– Убили, говорит, соседа анонимкой. Доказательств нет, следов никаких, подозрений тоже нет... Ты бы видел эту анонимку. Затертый клочок

бумаги. Ее прочитала не одна сотня людей.

Ксенофонтов отодвинул бутылку, подперев щеку так, что один его ус показывал около двух часов дня, а второй примерно восемь часов вечера. Он долго рассматривал лицо следователя, пока наконец не спросил:

– Ты сегодня брился?

– Я вечером бреюсь.

– Напрасно. Вечером бреются для жены, а утром для начальства. Второе важнее.

– Учту.

– Если найдешь этого типа, я дам заметку в газете. Мне пора, старик. Нужно дать двести строк о продовольственной программе. Это очень серьезно, тебе не понять. Пока. Загляни ко мне вечерком, а?

После обеда Зайцев направился к прокурору. Как человек, постоянно живущий в жестких условиях подчиненности, он знал, что с начальством необходимо советоваться, показываться ему на глаза и время от времени сверять свои мысли, правильность поступков и устремлений.

Зайцев потоптался в приемной, повесил на вешалку отяжелевший от дождя плащ, расчесал намокшие волосы, посмотрел на себя в зеркало и разочарованно отвернулся. Видимо, внутри у него было все куда достойнее и возвышеннее, нежели снаружи. Он с огорчением отметил размокшие туфли, потерявшие форму брюки, вздохнул и направился к двери.

Прокурор, слушая его, кивал, поддакивал, сочувственно качал головой и... подписывал важные бумаги. За каждой стоял человек, его прошлое, будущее, и прокурорская подпись превращала бумагу в неумолимое орудие судьбы.

– Все понял, – сказал прокурор, откладывая ручку. – Допустим, ты установишь анонимщика. Дальше?

– Как дальше? Уголовное дело. Суд. Возмездие во славу закона.

– На каком основании? Как ты докажешь, что смерть наступила именно от анонимки, а не по другой причине? – Прокурор повертел в пальцах высохший уже и ставший каким-то корявым листок, посмотрел его на свет, даже понюхал. И бросил на приставной столик, за которым сидел Зайцев. – А может, твой Костров вспомнил свою первую любовь, и это так всколыхнуло его душу, что случился инфаркт? А может, его продавец в магазине матом обложил?

– Отказаться? – Зайцеву стало почему-то жаль сдавать анонимку в архив.

– Зачем? Коли душа горит, надо драться. Но, если та женщина в случае ошибки шмыгнет носом и пойдет по жизни дальше, с тобой все сложнее. Я обязан буду усомниться в тебе.

– Как же быть? – спросил Зайцев, уже сожалея, что пришел к прокурору.

– Объявляй войну. Если этого не сделаешь ты, сделаю я. Иначе ты усомнишься во мне. Пусть не удастся посадить, главное – обезопасить остальное человечество. А то, глядишь, во вкус войдет, не остановишь!

– Ну что же, – Зайцев взял со стола анонимку. – Было бы указание.

– Попытайся, – сказал прокурор и посмотрел на залитое дождем окно. – Поверишь, дня не проходит, чтобы не столкнуться с клеветой в той или иной форме, а вот не припомню, чтобы клеветник на скамье подсудимых оказался. Какая-то вокруг них защитная зона, тебе не кажется?

 

Ксенофонтов жевал правый ус и неотступно, с обреченностью смотрел в стену перед собой. Видимо, двести строк давались туго.

Когда вошел Зайцев, он поморщился с досадой и облегчением – теперь он мог отложить в сторону исчерканные, обезображенные вклейками и врезками страницы.

– Тяжело? – спросил Зайцев, присаживаясь.

– Осень, старик, – вздохнул Ксенофонтов. – Ты любишь осень?

– Нет, мне нравится, когда сухо и тепло. И ясно.

– Тебе по должности положено любить ясность. А моя душа стремится к туману, дождю, ветру... Даже не знаю, в чем дело... Такое ощущение, будто под дождем я очищаюсь от скверны, становлюсь способнее, честнее и, не поверишь, влюбленнее.

– Стареешь. Ты сдал свои двести строк?

– Завяз на сто семнадцатой. Что анонимка?

– Все сходится, старик... «Скорая помощь», время, почта, инфаркт, соседка, третья комната, летальный исход. Все! Но! Никаких концов.

– Так не бывает. Следы всегда остаются, – назидательно произнес Ксенофонтов, привычно захватывая губой подвернувшийся ус.

– Знаю, об этом во всех учебниках написано. Да только эти следы унюхать надо. Есть три места, где могут быть заинтересованы в смерти Кострова. Первое – квартира. Тетя со своим семейством расширила жизненное пространство. Но она же и кашу заварила. Подозревать ее нет смысла. В анонимке упомянута дочь, которая якобы мечтает завладеть машиной старика. Дочь тоже отпадает – она ищет какие-то ископаемые не то в Индии, не то на Цейлоне. Для нее эта машина... Анонимщик явно на свой аршин мерил. Остается работа, геологическое управление. Они там составляют сводки ископаемых области – щебень, песок, каменные карьеры. Обеспечивают строительную промышленность. Костров был начальником отдела. Я насчитал человек десять, которые надеются занять его место.

– А какая там атмосфера?

– Сонная. Но как раз в таких болотах и зреют самые сильные страсти человеческие – ненависть, злость, зависть. Когда работа горячая, на все это ни времени не остается, ни сил.

– Верно, – кивнул головой Ксенофонтов. – По себе знаю. Возвращаешься с работы – ни любви в тебе, ни ненависти. Покажи-ка мне эту анонимку, что она из себя являет.

Взяв бумажку, он долго рассматривал ее, вчитывался в текст, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, а когда наконец взглянул на Зайцева, в его глазах сверкали дьявольские огоньки.

– Старик! – торжественно произнес Ксенофонтов. – Я знаю этого человека!

– Да ну?! Кто же он? Фамилия, имя, отчество? Чем занимается? Домашний адрес? – Зайцев приготовился записывать.

– Не надо! Общаешься, понимаешь, с худшими представителями рода человеческого, вот и понабрался манер... Следить за собой надо, старик. Я говорю о другом. Я знаю, чем он дышит, чем живет, система его ценностей мне понятна. Даже возраст могу назвать – около пятидесяти. Плюс-минус два года.

Как и многие, кто проработал в газете хотя бы несколько лет, Ксенофонтов ни о чем не мог говорить серьезно. Как-то сами собой выскакивали шуточки, на язык просились анекдоты, подковырки. Причем с наибольшей издевкой, даже с каким-то пренебрежением он говорил о самом себе. Но сейчас Ксенофонтов заговорил всерьез. Таким Зайцев видел своего приятеля впервые. Перед ним стоял не сонный любитель пива и вареников, угнетенный строчками, письмами, дежурствами. В движениях Ксенофонтова появилась уверенность, он возвышался во весь свой почти двухметровый рост и, казалось, готов был тут же сорваться с места, чтобы успеть схватить анонимщика-убийцу.