Точка сингулярности
Шрифт:
А тонкий пожелтевший листок оказался бланком Мосгорсправки, и на нем размашистым почерком было написано супротив стандартных граф: «Ф.И.О. — Чистякова Мария Анатольевна, возраст — 1964 г. р., уроженец — Москвы, род занятий — , предполагаемый район местожительства — Фрунзенский. По сведениям ЦАБ гражд. проживает — Прибрежный проезд, дом такой-то, квартира такая-то». Дата выдачи значилась — восемнадцатое июня восемьдесят второго. И в правом верхнем углу, трогательно так — цена 7 коп. Зачем он изучал все эти подробности? Зачем? Маши Чистяковой там все равно уже нет. Да и кто она ему? Потом вдруг понял: остался дом. Наверняка остался. Именно дом интересовал Тимофея.
Он хорошо знал, где расположен Прибрежный проезд — на Ленинградке, возле самой кольцевой, но ещё на этой стороне реки. А Редькин ехал как раз в том направлении —
Глава восьмая
ПОКОРЕНИЕ МОНБЛАНА
Наверху оглушительно стучали. Я с усилием разлепил глаза и глянул на часы: половина восьмого. Что они там, озверели? В такую рань. Ложась накануне, я был уверен, что проснусь от жажды не позже девяти, а вот встал раньше восьми — под перестук молотков. Было ещё сумрачно, но я оделся и, не зажигая света, вышел. Костя натурально храпел, а Шахтер ворочался, очевидно, пытаясь абстрагироваться от шума и упорно не открывал глаз.
Свежее морозное утро окатило меня словно водой из ушата пронзительной смесью запахов — снега, горного ветра и ядовитых аммиачных паров с химкомбината, которыми давно пропитался весь этот маленький городишко. Заведение на углу ещё не открылось, но я разглядел сквозь запотевшее стекло хозяина, протиравшего столы чистой белой тряпкой, и постучал у дверей. Завидев столь раннего посетителя, тот сочувственно, но молча показал на часы. Тогда большим и указательным пальцами я изобразил уровень жидкости в стакане, а левой рукой взял себя за горло. Хозяин сжалился и убрал от стеклянной двустворчатой двери преграждавший мне дорогу пластиковый стул.
— Утро доброе, — сказал он, — пива не подвезли еще.
И налил в стакан ледяной шипящей кока-колы.
Я ощутил себя новым человеком.
— Спасибо. В обед обязательно придем.
Выйдя на середину мостовой — машины здесь ездили редко — я долго смотрел вдаль, туда, где улица, полого уходившая вниз, к железной дороге, сворачивала направо, а над ней, над россыпью домов из красноватого камня, над путями, над дымками паровозов и печных труб, над черными пятнами кустарника по склонам возвышалась белая, остроконечная, перекрывавшая собою полнеба и красивая, как сон, громада Монблана.
Вот уже месяц, как мы приехали в этот маленький городок в горах, и с первого же дня я мечтал подняться туда, на вершину. Почему-то я знал, что смогу это сделать. Хотя и догадывался, что будет трудно. Монблан маячил передо мной каждый день, большой, роскошный и гордый в своей неприступности, но сегодня он должен был покориться.
Я шел по улице вниз, и хмурое серое утро, редкое в этих всегда пронизанных солнцем краях, обволакивало меня аммиачной сыростью и холодом. Чего-то остро не хватало для восхождения. Вдруг я понял: здоровья. От недосыпа и вчерашней изрядной дозы опухшая голова начала ощутимо побаливать. И чем ближе я подходил к подножию горы, тем сильнее становилась боль. Монблан наваливался на меня, уже почти торжествуя победу, и опрокидывался прямо в голову — острием вниз. Еще двести метров, ещё сто, ну, ещё хоть десять шагов! Нет, слишком больно…
И тогда я повернул назад.
А вообще-то никакой это был не Монблан. Это был скромный трехтысячник с неизвестным Разгонову, а может быть и никому неизвестным названием, и снег на нем лежал только зимой, и было это не в Восточной Франции, и даже не в Швейцарских Альпах, а в отрогах Малого Кавказа, и город назывался не Шамони, а Кировакан или по-старому — Караклис. Но Разгонову нравилось называть Кировакан Армянской Швейцарией (не он придумал), а ближайшую к городу красивую пирамидальную вершину Монбланом, а продавца Сурена в забегаловке-стекляшке на углу — хозяином бистро. Впрочем, обаятельный Сурен истинно по-хозяйски и готовил, и подавал, и прибирался в зале, и всегда был радушен и разговорчив. Московские студенты, не избалованные настоящим сервисом, получали массу удовольствия от посещения простенького, но уютного кафе, они стали здесь настоящими завсегдатаями.
Разгонов один называл эту прозрачную, как аквариум, пивнушку офранцузившимся русским словом «бистро», а скромную трехтысячную вершину на окраине Караклиса — Монбланом. И когда уже в Москве они собрались посмотреть слайды армянского периода, и Разгонов небрежно пояснил тем, кого с ними не было: «А
Альпинистом он не был, но спортсменом был. И у него бы достало сил забраться на эту снежную шапку. И назвать её своим личным Монбланом. Чего бы это стоило — другой вопрос. Но он бы не был Разгоновым, если б не стремился всегда балансировать на грани возможного.
«А в Шамони наверняка подают с утра пиво, — подумал Разгонов, уже сидя в кондитерской и потягивая горячий крепкий кофе. — Во Франции, поди, не бывает так, чтоб не завезли, и там все-все сложилось бы у меня иначе…»
О, как же безжалостно она болит! Словно кто-то бросил тебе под череп горячую картофелину прямо из костра, и ты швыряешь её от виска к виску, как из ладони в ладонь, и все надеешься, что вот сейчас она остынет (должна же она когда-нибудь остыть?) и даже уговариваешь себя: «Ну, вот уже полегче! Ведь правда?» Но боль накатывает с новой, чудовищной силой. И ты только жмуришься и выдыхаешь с усилием.
А потом поворачиваешь назад, но не сдаешься, ты просто решаешь, что нельзя подниматься на такую красивую гору, не выпив хотя бы чашечку настоящего крепкого кофе, а кофе в Армении варят отменно и добрая часть твоих скудных студенческих средств уходит на эту густую черную дымящуюся жидкость в крохотных белых невероятно узких фаянсовых чашечках со множеством мелких трещин. И больше всего на свете тебе сейчас хочется свежего крепкого кофе, и ты идешь обратно в центр мимо закрытых ещё магазинов с непривычно броскими витринами, мимо темных окон жилых домов, мимо протянутых через дворы и проулки веревок с разноцветным бельем. Ты идешь и страшно боишься забыть цель своего похода. Ты всегда этого боялся — потерять в суете цель. И потому ты твердишь, шевеля замерзшими губами: «Мон-блан, Мон-блан, мой План, мой План…» Может быть, ещё и поэтому тебе так нравится это французское название? Оно напоминает о Плане с большой буквы. О плане, который родился ещё год назад, но от которого ты так и не сумел убежать ни в тяжелое забытье студенческих попоек, ни в сладкий дурман любовных приключений, ни в соленый пот и медный привкус боли на отчаянных тренировках по самбо, ни в другой город, ни даже на вершину этого псевдо-Монблана…
Трудно сказать, когда это все началось. Может, в тот тихий домашний вечер, когда вся семья, исключая отца, по обыкновению вклеилась в телевизор — смотрели очередной чемпионат чего-то по фигурному катанию, и веселая девчонка с шалыми искорками в глазах улыбнулась Разгонову с экрана, и эта улыбка, ослепительная, как блики от её коньков, бросала вызов серому течению будней. Разгонов понял: с этого момента в жизни его переменилось все. (На самом деле ничего не переменилось, но ему очень хотелось, чтобы переменилось все, а Разгонов был большой специалист выдавать желаемое за действительное). А может, План зародился позже, когда во Дворце Спорта в Лужниках, после неожиданного ошеломляющего успеха Владимира Собакина неистовые толпы поклонников, скатываясь с трибун, хлынули через все кордоны к новому кумиру, и в этой неразберихе Разгонов сумел прорваться в священную для него цитадель, в вечно манящее закулисье большого спорта, и там, меж стен из желтоватого ракушечника, среди столиков, уставленных бутылками настоящей кока-колы и банками импортного пива, среди пропусков-табличек с цветными фото, болтающихся на шеях знаменитостей, среди обилия хорошеньких фигуристок в ярких платьицах с люрексом и блестками, среди потрясающей пестроты наимоднейших кроссовок и зимних сапог, утопающих в мягкой пушистой зелени ковровых дорожек, среди корреспондентов, увешанных японской фототехникой с циклопическими объективами и окутанных ненашим дымом дорогих сигарет, среди крикливых тренеров и разноязыко галдящих компаний иностранцев — словом среди всего этого великолепия он и увидел Марину Чернышеву и долго стоял почти рядом с ней и слушал обрывки произносимых ею фраз, удивляясь остроумию и изяществу речи — не часто встретишь такое у спортсменки! — и любовался её лицом, и ловил её взгляды, и адреналин бушевал у него в крови, а он прикуривал одну от другой, надеясь успокоиться, но он забыл, что это алкоголь расширяет сосуды, а никотин сужает их на пару с адреналином, и руки у него тряслись, и губы дрожали, и он так и не решился подойти к ней…