Точка возврата
Шрифт:
— Да я не за пистолетом вовсе лез, — оправдывался старый, — я штаны поправлял. Ты ж так резко мне скомандовал, что порты с меня чуть не слетели.
— Можно подумать, что вы меня раньше не заметили!
— Я тебя заметил еще в аэропорте, в первый день. И за тебя испугался.
— За меня бояться нечего.
— Как же! Ты цельных двое суток внедренным был. Как тебя не раскусили, этого я понять не могу. Не похож ты на аббата. Вырядился еще в старшого попа, а как они ходят, как говорят, и не знаешь!
— Вы очень-то знаете!
— Верно. И я не знаю. Да только я внедрялся на час. За час кто бы меня раскусил?
— Пистолет-то как пронесли?
— Я его заранее припрятал за исповедальней. Когда папа в церкви, разве ж пронесешь?
— Где вы торчали все
— А вот это уж мое дело, этого я и старшому вашему не скажу.
Потом странных ксендзов видели в районе Кульпаркова, возле железной дороги, в месте безлюдном, хотя и не столь далеком от центра города. У них при себе была большая сумка, из которой они доставали носильные вещи гражданского покроя. Возможно, собирались переодеваться. Но видел-то их, собственно, только один человек. Это был автослесарь Калиниченко из ближайшего гаражного кооператива, он шел домой после выходного, проведенного вместе со своими коллегами. Но поскольку Калиниченко, воспользовавшись тем, что все дни пребывания папы во Львове были объявлены выходными, вот уже третий день беспробудно пил (до этого он пил просто много), он принял служителей Бога за чертей. Прикинув расстояние до чертей и определив его как значительное, а также сделав поправку на двоение в глазах и вычислив, что чертей всего только двое, он решил, что белая горячка пока еще не подступила близко.
— Но как вы узнали, что папу повезут в готический? — Все не унимался младший, все допрашивая старшего.
— А вот ты сам подумай. Сперва старшой ваш, Сергей, говорит мне, что папу надобно, мол, убить. Но так говорит, чтоб другие и не поняли. Ладно, я жду, но я готов. Потом Дмитрий звонит и говорит: выполняйте. А что «выполняйте», не говорит. Но я-то понимаю. А потом Лариска вдруг ни с того ни сего дает мне инструкцию, и не только про то, что я должен сделать, но и как. Ага, думаю, уловила суть, стерва, доложила своим хозяевам, получила у них инструкцию и мне подсовывает. То, что она на два фронта работает, это я давно понял. Но, думаю, я вам задам пфейферу вашим же оружием. Они мне что сказали? Чтоб я папу гробил возле церкви святого Юра в первый же день. Ясно, что там будет засада и в первый день, и в последний. Но к последнему дню они уже будут бояться, что я их обойду, и повезут папу прощаться в другое место. Куда? Понятно, в катедру. Больше некуда, это главная церква у католиков. Так я туда пистолет пристроил, еще когда папа и вовсе не приехал и когда никто не думал, что его в эту катедру приволокут, а значит, и обыскивать помещение не будут.
— Ну вы просто Штирлиц!
— Нет, дорогой мой, я не Штирлиц. Штирлица выдумали, а я — вот он, весь перед тобой!
— Когда пушку подкладывали, что, тоже по-немецки ксендзу исповедовались?
— Ну нет, конечно! По-польски. Только пришлось легенду соорудить, что, мол, я поляк московский. С польским у меня не очень. А в немецком я ас! Только чуть накладка не вышла. В школе разведки меня натаскивали на баварский диалект, там у нас немец-учитель из-под Мюнхена был. Мне тогда и легенду подходящую сочинили. А немцы-то как раз все сплошь лютера! Да ничего, выкрутился.
...После этого никто больше не видел ни престарелого отца Брауна, ни странного аббата Мартина, и никто не принимал их больше за чертей. Они исчезли, будто никогда и не существовали в природе.
Эпилог
Голубков подсел в поезд в Сухиничах, маленьком городке в Калужской области. Он получил телеграмму от Пастуха с совершенно неподозрительным содержанием: «Встречайте 19 июня поезд 74 вагон 8. Олег».
Только потому здесь поезд делал большую остановку, что в этой точке сходятся пути на Москву, Киев, Смоленск, Тамбов и Могилев. До Москвы оставалось километров двести пятьдесят, часов пять-шесть в вагоне. Поезд уже взял круто на север, достиг широт, где в это время года почти не бывает ночей. В пять утра было светло как днем. Муха уже не спал. По данным Гришиной сестры, у бригады, которую сопровождал Муха, билеты были до конечного
На всех станциях Муха выходил из вагона, дышал воздухом, покупал у разносчиц ранние фрукты, демонстративно вгрызался в кисловатые яблоки. Клиенты группками высыпались из соседнего вагона, курили, почти никогда ничего не покупали и все больше молчали. Муха подумал даже, что своим аскетическим поведением они могут вызвать подозрения у кого угодно. Не были они похожи на тех заробитчан, которых Муха лицезрел по дороге во Львов. Но, пройдясь по поезду и обнаружив, что и этот состав набит строительными бригадами, Муха понял, что его подопечные не слишком выделяются. Это следуя домой, работяги отрываются по полной программе. На заработки ехали угрюмо. Большинство, конечно, выпивало, но тихо и как-то мрачно. Некоторые и вовсе дрыхли всю дорогу.
Мухе повезло: вагон с клиентами был как раз на пути к вагону-ресторану. Так что Муха курсировал, лавируя между торчащими с полок несвежими ногами, по нужному ему вагону столько, сколько ему было нужно. Большинство клиентов он прочно запомнил в лицо, хоть это было и необязательно. Так, на всякий случай.
Поезд оставлял Сухиничи. Муха проконтролировал, не остался ли хоть один из его подопечных на перроне, дождался, пока состав не набрал скорость, проводники подняли площадки и закрыли двери, и вернулся в свой купейный вагон. Теперь можно было успокоиться до Калуги, до следующей остановки.
Голубков, появившись, словно из-под неустойчивого вагонного пола, взял Муху под локоть, когда тот открывал дверь своего купе.
— Извините, — вежливо спросил генерал, одетый наподобие бедного, но аккуратного доцента из богатого открытиями нищего НИИ, — у вас, молодой человек, не найдется лишней сигареты?
— Да, — тут же ответил Муха, — пойдемте в тамбур, покурим.
Почему бы туристу, возвращающемуся из Карпат, и профессору, едущему на какую-то конференцию, не сойтись во взглядах и не позавтракать вместе в вагоне-ресторане? Натасканные на москаля фанатичные унсовцы молча лежали по своим полкам. Спали, не спали, кто его знает, когда мимо них проследовали двое очень интеллигентных людей. Один, похожий на профессора, и другой, похожий, может быть, на геолога, с изящной тростью. Интеллигентные люди то и дело уступали друг другу дорогу. «Проходите, здесь тесно, проходите-проходите, я посторонюсь!» И кто мог слышать, что перед входом в вонючую плацкарту геолог шепнул профессору:
— С первого по семнадцатое.
И уж точно никто, даже если бы и подслушал эту странную реплику, никогда в жизни не догадался бы, что она значит.
Вроде бы профессор, или кто он там еще, не иголка, а вот поди ж ты, никто и не заметил, как он, оставив своего нового друга геолога в ресторане, как-то неожиданно оказался в голове поезда. Его беспрепятственно пропустили к начальнику поезда, откуда он отправил радиограмму. Не прошло и десяти минут, как он присоединился к своему приятелю, который задумчиво покусывал бутерброд и потягивал сок в вагоне-ресторане.
Профессор и геолог вышли в Калуге. Вообще эта остановка была примечательна во всех отношениях. Как известно, поезд Трускавец — Москва стоит в Калуге ровно десять минут. Так вот, лицо у проводницы восьмого вагона приняло озабоченный вид задолго до этой остановки. Она открыла тамбур и откинула подножку еще задолго до полной остановки поезда, что было, конечно, нарушением инструкции. Но сделала она это, конечно, очень вовремя. Потому что едва доступ в вагон стал возможен, им немедленно воспользовалась группа молодых людей, уже ждавших на перроне. Несмотря на то, что их было никак не меньше дюжины, они без малейших заминок в три секунды впрыгнули в вагон. С перрона их будто корова языком слизала. Разумеется, за столь ничтожное время проводница никак не могла успеть проверить у молодых людей проездные документы. Но она и не пыталась этого сделать, что тоже, конечно, было вопиющим нарушением всех инструкций. Напротив, она, только открыв вагон, тут же исчезла в своей каморке и не высовывалась оттуда до самой отправки поезда.