Токио
Шрифт:
Никому в больнице я не рассказала о том, что переживала после происшествия в микроавтобусе. Прошли недели и месяцы, прежде чем я сложила по кусочкам все, что услышала из шепотков и странных аллюзий из книг в бумажных обложках на домашних полках. Когда я поняла, что у меня будет ребенок, то не сомневалась: мать убьет либо меня, либо ребенка, либо нас обоих. Это, думаю, и есть настоящая расплата за невежественность.
В переулке хлопнула дверь автомобиля. Кто-то зазвенел ключами, смеялась женщина, громко и визгливо: «Я не собираюсь больше пить, и не проси». Смех постепенно затих: они вышли на улицу
– Ты хорошая девушка. – Он отступил на шаг, улыбнулся своей медленной, лукавой улыбкой. – Ты хорошая девушка, знаешь? И теперь все будет замечательно.
– Замечательно?
– Да.
Он провел языком по зубам и осторожно погладил пальцем самый длинный шрам. Он начинался в двух дюймах от пупка и шел по диагонали к бедру. Джейсон задержал ноготь на узле в центре шрама и обвел маленькие отверстия, которые хирург пытался зашить. В его голосе было заметно любопытство:
– Их так много. Как они получились?
Я пыталась ответить, но челюсть не шевелилась. Пришлось мотнуть головой.
– Нож. Кухонный нож.
– Ага, – сказал он. – Нож.
Джейсон закрыл глаза и медленно облизнул губы, его пальцы задержались на переплетении рубцов, на том месте, куда вошел нож. Я вздрогнула, и он открыл глаза, внимательно взглянул на меня.
– Он вошел сюда? Мм? Сюда? – Он прижал палец. – Похоже, что так. Похоже, глубоко вошел.
– Глубоко? – переспросила я.
В его голосе было что-то ужасное, казалось, он испытывает необычайное наслаждение. Воздух в комнате словно сгустился. Почему он хочет знать, насколько глубоко вошел нож? Почему задает мне такой вопрос?
– Так что? Он глубоко вошел?
– Да, – ответила я слабым голосом, и он сладострастно передернулся.
– Посмотри сюда. – Он провел по своему предплечью ладонью. – Посмотри, у меня волосы встали дыбом. Мне страшно нравятся такие вещи. Помнишь, я рассказывал тебе о девушке? В Южной Америке? – Он обхватил пальцами свой бицепс, при воспоминании от удовольствия прикрыл глаза. – Она потеряла руку. И культя была… – Он согнул кисть, словно держал на кончиках пальцев деликатесный спелый фрукт. – Была красивая, словно слива. Ух! – Он широко улыбнулся. – Но ты обо мне всегда это знала, да?
– Всегда знала? Нет, я…
– Да.
Он опустился передо мной на колени, положил мне на бедра руки, горячо задышал на живот.
– Ты знала. Знала, что меня заводит. – Сухой язык облизнул мою кожу. – Ты знала, что я обожаю трахать уродов.
Мое оцепенение вмиг прошло. Я оттолкнула его, попятилась. Он сел на пятки и с легким удивлением взглянул на меня. Я же схватила рубашку, быстро ее на себя натянула. Мне хотелось выскочить из комнаты, чтобы не заплакать, но он встал между мной и дверью. Тогда я повернулась и скорчилась в углу, глядя в стену. И вдруг я все вспомнила – фотографии в его комнате, видео – двойняшки уверяли, что он их постоянно смотрит – и то, как он говорил о медсестре. Я была одной из них – уродом. И привлекала его так же, как то видео.
– В чем дело?
– Гм… – сказала я еле слышно и утерла ладонями глаза. – Гм… Я, может быть…
Слезы текли мне в рот. Я подставила руки, чтобы он не видел, как они капают на пол.
– Ничего.
Он положил
– Видишь? Я же говорил, все будет хорошо. Я знал, что ты поймешь.
Я не ответила. Старалась не всхлипывать.
– К этому мы и шли, разве не так? Это нас и сблизило. Я сразу почувствовал, как только увидел все это – твои картины, страшные фотографии в книгах – я знал, что мы с тобой… одинаковы.
Я услышала, что он нашарил сигарету, представила его самодовольно улыбающееся лицо. Он видел сексуальность в шрамах, которые я так долго от него скрывала. Представила, как выгляжу в его глазах: скорчившаяся в углу фигура, обхватившая себя тонкими холодными руками.
– До тебя дошло позднее, – сказал он. – Ты чуть позже поняла, что мы с тобой пара. Пара извращенцев. Мы созданы друг для друга.
Я вскочила, схватила со стула одежду, быстро, не глядя на него, оделась. Ноги беспомощно дрожали. Натянула куртку, нашарила в сумке ключи, все это время отчаянно глотая воздух, стараясь не дать воли слезам. Он ничего не сказал, не сделал попытки остановить меня. Молча смотрел на меня, задумчиво курил, на его лице блуждала полуулыбка.
– Я пойду, – сказала я, распахнув дверь.
– Хорошо, – услышала я за своей спиной. – Все хорошо. Скоро ты будешь довольна.
Совсем недавно, в 1980 году, в Англии можно было не хоронить мертворожденных детей. Ребенка не хоронили в могиле, а выносили в желтой мусорной корзине и сжигали вместе с другими больничными отходами. Можно было забрать младенца у матери, девочки-подростка, не имевшей жизненного опыта, а она не осмеливалась спросить, куда его уносят. Все это было возможно из-за простой календарной ошибки: мой ребенок не прожил во мне решающие двадцать восемь недель. Не хватило всего одного дня, и государство сказало, что моя девочка не будет похоронена. Она слишком мала, чтобы ее можно было считать человеком. Для похорон ей не хватило одного дня, а потому ей нельзя дать нормальное имя. Она так и останется зародышем. Именно так назвали мою маленькую девочку, когда она родилась.
Стояла декабрьская ночь, деревья сгибались под тяжестью снега, на небе сияла полная луна. Медсестры думали, что мне не следует так убиваться. «Постарайтесь расслабиться». Врач отводил от меня глаза. Я пришла в себя на операционном столе, где он обрабатывал мои раны. Он работал молча и, когда сообщил о том, что произошло, сделал это, стоя вполоборота, и обращался, скорее, к стене, чем ко мне.
Я попыталась сесть, не поняв того, что он сказал.
– Что?
– Нам очень жаль.
– Нет. Она не умерла. Она…
– Разумеется, она мертва.
– Но она не должна умереть. Она…
– Прошу вас. – Он положил мне на плечо руку, укладывая обратно на стол. – Вы ведь не ожидали другого исхода, не правда ли? Ну, а теперь ложитесь. Отдыхайте.
Они пытались удержать меня на столе, хотели, чтобы я не видела. Но я их обманула. Посмотрела. И увидела то, чего никогда не забуду. В этот короткий миг я увидела невозможное – все, чем мог бы стать ребенок, увидела сквозь эту почти прозрачную кожу душу девочки, услышала ее голос, угадала ее сложную натуру, предвидела долгую историю ее жизни, которая должна была состояться. Все это было бы возможно.