Токио
Шрифт:
– Где вы остановились?
– Здесь, в Токио. И прошло уже не восемнадцать, а девятнадцать дней.
– Тогда скажите, где я могу с вами встретиться. Возможно, это произойдет через одну-две недели, когда я немного освобожусь. Тогда, вероятно, расскажу вам о своем пребывании в Нанкине.
– Через неделю? Нет, я не могу ждать неделю. У меня нет…
Он нетерпеливо откашлялся.
– Скажите, – проговорил он. – Скажите, вы знаете, на что готовы некоторые богачи, чтобы научить своих сыновей английскому языку?
– Прошу прощения?
– Вы знаете, на что они готовы пойти? – Он поднял язык и указал на уздечку. – Они готовы подрезать сыновьям языки здесь и здесь, когда мальчикам
– Он превосходен.
– Даже без богатых родителей и без хирургического вмешательства?
– Да.
– Мне пришлось долго трудиться. Вот и все. Двадцать лет тяжелого труда. И знаете что? Не для того я двадцать лет учил английский, чтобы понапрасну тратить слова. Я сказал – неделя. Или даже две. И именно это я хотел сказать.
Он похромал вперед, я бросилась за ним.
– Послушайте. Прошу прощения. Неделя. Хорошо, я согласна. – Я забежала вперед, повернулась к нему, подняла руки, принуждая остановиться. – Да. Неделя. Я… я приду к вам. Через неделю. Я вас навещу.
– Я не собираюсь придерживаться вашего расписания. Свяжусь с вами, когда буду готов.
– Я вам позвоню. Через неделю.
– Я так не думаю. – Ши Чонгминг сделал движение, чтобы обойти меня.
– Подождите. – Мысли неслись, как бешеные. – Послушайте, я согласна.
В отчаянии я захлопала по своей одежде, соображая, что же делать. Сунула руку в карман кардигана. Там что-то лежало. Обрывок пачки от сигарет – тот, что дал мне Джейсон. Глубоко вздохнула.
– Хорошо, – сказала я и вытащила картонку. – Мой адрес. Только подождите минутку, я вам его перепишу.
4
В моей жизни кто-то появился. Нежданно-негаданно. Она свалилась мне на голову и дважды застала врасплох. Дважды! Жужжала, как назойливая муха. Кричала, вздымала руки, бросала на меня полные упрека взгляды. Словно один я виноват в несчастьях мира. Она говорит, что хочет обсудить события в Нанкине.
«Хочет»? Нет, разумеется, слово «хочет» здесь неуместно. Это гораздо больше, чем просто «хотеть». Это болезнь. Она помешана на желании услышать о Нанкине. Как я сожалею о редких временах в Цзянсу, о давних днях, предшествовавших культурной революции, когда мне было так удобно и приятно на своей университетской должности, что я расслабился и позволил себе заговорить! Как корю себя сейчас за несколько аллюзий по поводу событий зимы 1937 года. Я думал, моим словам не придадут значения, считал, что никто не станет их обсуждать. Как мог я предвидеть, что мои невнятные оговорки попадут однажды в западный журнал и их заметит эта чокнутая иностранка? Сейчас я в отчаянном положении. Я дважды сказал ей, чтобы она оставила меня в покое, но она и слышать не хочет. Сегодня она буквально загнала меня в угол, и, чтобы отвязаться от нее, я вдруг согласился на встречу.
Но (в этом-то все и дело) терзаюсь я даже не из-за ее упрямства. Ее настойчивость что-то сдвинула в моей душе. Мне не по себе. Не перестаю волноваться: а что, если она предвестник, что, если ее появление и неожиданное страстное желание разворошить пепел Нанкина означает, что последняя глава еще ближе, чем я предполагал?
Это признаки безумия! Все эти годы я держал слово – никогда не обращаться к той зиме, никогда не перечитывать то, что написал в том году. И вот сегодня, по причине, которой и сам не понимаю, вернувшись в кабинет после разговора с ней, я инстинктивно полез в ящик, вынул потрепанный старый дневник и положил его
Или (об этом лучше сказать шепотом) я его прочитаю. Открою и прочитаю. Всего одно предложение. Или абзац. В конце концов, если подумать хорошенько, к чему было возить с собой сорок тысяч слов, сорок тысяч слов о побоище, если они не были предназначены для чтения? Какой вред принесут слова? Они что же, вонзятся мне в тело? И кому какое дело, если я нарушу обет и растолстею, проглотив свои же слова? Может, клятвы и существуют для того, чтобы их нарушать…
Интересно, узнаю я сам себя? Интересно, буду ли я взволнован?
Нанкин, 28 февраля 1937 (восемнадцатый день – первого месяца календаря Шуджин)
Что случилось с солнцем? Что-то разладилось в природе, если так выглядит восходящее солнце. Я сижу у окна. В доме единственное окно выходит на восток. Меня переполняет беспокойство. Даже рука дрожит, когда вывожу эти строки. Солнце красное. А что еще хуже – по какому-то капризу, заговору атмосферы и ландшафта, его лучи симметрично выстроились на небе широкими красными полосами. Выглядит все это, точно как… точно как…
О Боже! В чем дело? Я даже не решаюсь написать эти слова. Что за сумасшествие? Я вижу знамение на небесах! Должно быть, мне следует отвернуться и не допускать подобных мыслей. Боюсь, мне грозит опасность заговорить в духе Шуджин и ей подобных. Как бы не впасть в суеверия. И в самом деле, я каждый день думаю оШуджин. Если бы сейчас она проснулась, то склонила бы голову набок, задумчиво посмотрела на горизонт и немедленно призвала свою старую деревенскую мудрость: согласно фольклору, десять солнц выплывают из подземного мира, совершают круг и по очереди поднимаются на востоке. Она посмотрела бы на сегодняшнее солнце, а затем объявила, что в подземном мире что-то пошло не так, а потому на небе появился знак – произойдет что-то ужасное. Она утверждает, что время катится вокруг нас, как бочонок. Заявляет, что не трудно разглядеть будущее: ведь будущее – это наше прошлое.
Я не оспариваю ее деревенские суеверия. Перед ее страстным напором я бессилен. «Не пытайся изменить ее, – сказала мне перед смертью мать. – Изо рта собаки никогда не вырастут бивни слона. И ты это знаешь».
Каким бы уступчивым я ни стал, я все же не круглый дурак. Нет нужды изменять Шуджин, но не стоит поощрять ее истерическую сущность. Не стоит, например, поднимать ее с постели и вести в кабинет, где я сижу сейчас на диване и со страхом смотрю на солнце.
Вот и теперь оно, словно гигант, смотрит на город – ужасное и красное. Шуджин назвала бы его знамением. Если бы она его увидела, то сделала бы что-нибудь нелепое – завизжала бы, забегала по дому. Лучше я промолчу об этом, никому не скажу, что сегодня я увидел китайское солнце, напомнившее мне формой и цветом Хи-Но-Мару [19] – красный диск на имперском военном флаге Японии.
19
Национальный флаг Японии. Был в обращении с XIII в. Сначала использовался только на военных кораблях.