Толедский собор
Шрифт:
Попеченія о больномъ брат сильно отзывались на скромномъ бюджет Эстабана. Его крошечнаго жалованья и небольшой денежной помощи отъ регента, дона Луиса, не хватало на покрытіе новыхъ расходовъ, и ему приходилось обращаться къ помощи дона Антолина въ конц каждаго мсяца. Габріэль ясно понималъ затруднительное положеніе брата и не зналъ, какъ ему помочь. Онъ бы радъ былъ взять какую угодно службу,- но вс мста при собор были заняты, и если иногда открывалась вакансія за чьей-нибудь смертью, на нее было слишкомъ много голодныхъ кандидатовъ, предъявлявшихъ свои семейныя права. Кром того, Эстабанъ, на просьбы брата достать ему какую-нибудь работу, отвчалъ рзкимъ протестомъ, говоря, что единственной его заботой должно
____________________
Однажды днемъ, когда Габріэль выходилъ изъ верхняго монастыря, его остановила у ршетки сада синьора Томаса.
– У меня есть новости для тебя, Габріэль,- сказала она.- Я узнала, гд наша бглянка. Больше ничего я теб не могу теперь сказать, но приготовься убждать брата. Очень возможно, что черезъ нсколько дней она будетъ здсь.
Дйствительно, спустя нсколько дней, тетя Томаса подошла, въ сумерки, къ Габріэлю и дернула его, молча, за рукавъ. Уведя его за собой въ садъ, она указала ему на женщину, прислонившуюся къ одной изъ колоннъ, окружавшихъ садъ. Она была закутана въ темный плащъ, и головной платокъ надвинутъ былъ на глаза.
– Вотъ она,- сказала Томаса.
Габріэль ни за чтобы ни догадался, что это его племянница. Онъ помнилъ ее молодой, свжей, граціозной, такою, какою она была во время его послдняго прізда въ Толедо, а теперь передъ нимъ стояла почти старая женщина, съ увядшимъ лицомъ, съ выступающими скулами, провалившимися глазами, съ измученнымъ, страдальческимъ видомъ. Потертое платье, стоптанные башмаки ясно указывали на крайнюю нищету.
– Поздоровайся съ дядей,- сказала старуха.- Онъ ангелъ небесный, несмотря на свои продлки. Это онъ вернулъ тебя сюда.
Садовница толкнула Сограріо къ дяд, но несчастная женщияа опустила голову, согнула плечи и прикрыла лицо мантильей, скрывая слезы; она, каззлось, не выносила вида кого-либо изъ родныхъ.
– Пойдемъ домой,- сказалъ Габріэль.- Къ чему ей здсь стоять.
Поднимаясь по лстниц, они пропустили впередъ Саграріо. Она не открывала лица, но ея ноги инстинктивно поднимались по знакомымъ ступенькамъ.
– Мы пріхали изъ Мадрида сегодня утромъ,- разсказывала садовница Габріэлю.- Но я пробыла весь день съ ней въ гостиниц, думая, что лучше ей вернуться домой только подъ вечеръ. Эстабанъ теперь въ церкви, и у тебя есть время подготовиться къ разговору съ намъ. Три дня я пробыла въ Мадрид съ Саграріо и насмотрлась такихъ ужасовъ, что вспомнить страшно. Въ какомъ аду она очутилась, несчастная! И еще говорятъ, что мы христіане! Нтъ, люди хуже дьяволовъ. Хорошо, что у меня есть тамъ знакомые въ собор. Они вспомнили старую Томасу и помогли мн. И то еще пришлось дать денегъ, чтобы вырвать ее изъ когтей дьявола.
Въ верхнемъ монастыр было пустынно въ этотъ часъ. Дойдя до квартиры отца, Саграріо остановилась у дверей, откинулась назадъ съ выраженіемъ ужаса и стала плакать.
– Войди, войди,- сказала тетка.- Это твой домъ; рано или поздно ты должна была вернуться сюда.
Она силой толкнула ее въ дверь. Войдя въ переднюю, Саграріо перестала плакать. Она стала оглядываться съ изумленіемъ, какъ бы не вря, что дйствительно вернулась домой, и поражалась видомъ знакомыхъ предметовъ. Все было на прежнемъ мст. Ничего не измнилось за пять лтъ ея отсутствія въ этомъ маленькомъ мірк, окаменвшемъ подъ снью собора. Только она, ушедшая среди цвтущей молодости, вернулась постарвшей и больной… Наступило долгое молчаніе.
– Твоя комната, Саграріо, осталась такой же, какъ ты ее оставила,- сказалъ наконецъ Габріэль.- Войди туда и жди, пока я позову тебя. Будь спокойна и не плачь. Доврься мн… Ты меня совсмъ не знаешь, но тетя теб наврное сказала,
Она ушла, и еще долго Томаса и Габріэль слышали сдержанныя рыданія молодой женщины, которая бросилась въ изнеможеніи на кровать и долго не могла побороть слезы.
– Бдняжка!- сказала старуха, которая тоже готова была расплакаться.- Она раскаивается въ своихъ грхахъ. Если бы отецъ позвалъ ее къ себ, когда она очутилась одна, она бы не опустилась до такого позора. Она больна; кажется, еще боле больна, чмъ ты… Хороши люди, съ ихъ болтовней о чести! Лучше бы они понимали, что нужно любить и жалть, а не осуждать другихъ. Я это говорила своему зятю. Онъ возмутился, узнавъ, что я похала за Саграріо, сталъ говорить о семейной чести, сказалъ, что если Саграріо вернется, то честнымъ людямъ нельзя будетъ тутъ жить, и что онъ не выпуститъ за порогъ дома свою дочь. И это говоритъ человкъ, который воруетъ воскъ у Мадонны и прикарманиваетъ деньги за мессы, которыхъ никогда не служитъ!
Посл короткаго молчанія, Томаса нершительно пссмотрла на племянника.
– Чтожъ, позвать Эстабана?- спросила она.
– Позовите. А вы будете присутствовать при нашемъ объясненіи?
– Нтъ. Я вдь или расплачусь, или брошусь на него съ кулаками. Ты лучше сумешь уговорить его одинъ. Теб вдь Богъ далъ даръ слова – жаль, что ты такъ плохо воспользовался имъ въ жизни.
Старуха ушла, и Габріэль ждалъ брата боле получаса среди тишины собора. Верхній монастырь былъ еще боле угрюмъ, чмъ всегда и не слышно было даже дтской возни и смха. Наконецъ Эстабанъ явился…
– Что такое, Габріэль?- тревожно спросилъ онъ.- Что случилось? Тетя Томаса позвала меня къ теб. Ужъ не боленъ ли ты?
– Нтъ, Эстабанъ, садись, успокойся.
Эстабанъ слъ и съ тревогой поглядлъ на брата. Его серьезный видъ и долгое молчаніе, прежде чмъ онъ заговорилъ, сильно его обезпокоили.
– Да говори же, наконецъ!- сказалъ онъ.- Мн становится страшно.
– Послушай, братъ,- началъ Габріэль:- я до сихъ поръ не говорилъ съ тобой о тайн твоей жизни. Ты сказалъ мн, что твоя дочь умерла, и я тебя не разспрашивалъ. Правда вдь, что я до сихъ поръ не растравлялъ твои раны?
– Да, конечно. Но зачмъ ты это теперь вспоминаешь?- спросилъ Эстабанъ.- Зачмъ говорить о томъ, что мн такъ больно?
– Эстабанъ, выслушай меня спокойно и не упирайся въ предразсудкахъ нашихъ предковъ. Будь разумнымъ человкомъ. Мы сь тобой люди разной вры. Я не говорю о религіи, а только о взглядахъ на жизнь. Для тебя семья – дло божеское, а по-моему семья создана людьми въ силу потребностей рода. Ты осуждаешь прегршившаго противъ закона семьи, предаешь его забвенію, а я прощаю его слабости. Мы разно понимаемъ честь. Ты знаешь только кастильскую честь, жестокую и неумолимую, очень театральную. Она основана не на истинныхъ чувствахъ, а на страх передъ тмъ, что скажутъ другіе, на желаніи рисоваться передъ другими… Прелюбодйная жена заслуживаетъ смерти, убжавшая дочь предается забвенію. Вотъ ваше евангеліе. А я такъ полагаю, что жену, забывшую свой долгъ, слдуетъ забыть, а дочь, ушедшую изъ дому, нужно вернуть любовью, нжностью и прощеніемъ. Послушай, Эстабанъ: насъ раздляютъ наши убжденія; между нами лежатъ цлые вка. Но ты мой братъ, ты любишь меня и знаешь, что я люблю тебя и чту память родителей. Во имя всего этого, я говорю теб, что ты долженъ опомниться; пора отказаться отъ ложнаго пониманія чести,- пора вспомнить про дочь, которая тяжко страдаетъ. Ты – такой добрый, ты пріютилъ меня въ тяжелую минуту жизни,- какъ же ты можешь спасать людей, не думая о твоей потерянной дочери? Ты не знаешь, не умираетъ ли она съ голоду, въ то время какъ ты шь? Можетъ быть, она лежитъ въ больниц въ то время, какъ ты живешь въ дом твоихъ отцовъ…