Толедский собор
Шрифт:
– Съ добрымъ утромъ, дядя,- сказалъ онъ.
Въ его плоскомъ лиц было чтото собачье; глаэа сверкали лукавствомъ, волосы были начесаны на уши и густо напомажены.
– Войди, озорникъ!- сказалъ Эстабанъ и обратился снова къ брату.
– Ты знаешь кто онъ?- спросилъ онъ.- Нтъ? Это сынъ нашего покойнаго брата Томаса, да уготовь Господь ему мсто въ раю! Онъ живетъ тутъ на верху со своей матерью, которая моетъ церковное блье и уметъ удивительно хорошо плоить стихари. Томъ, поздоровайся съ этимъ господиномъ. Это твой дядя Габріэль, который вернулся изъ Америки, Парижа и изъ разныхъ другихъ далекихъ, очень далекихъ мстъ.
Юноша поздоровался съ Габріэлемъ, нсколько смущенный грустнымъ, больнымъ видомъ дяди, о которомъ его мать говорила при немъ, какъ объ очень таинственномъ человк.
– Вотъ этотъ мальчишка,- продолжалъ Эстабанъ, обращаясь къ брату и указывая на Тома,- самый большой
Онъ погрозилъ ему пальцемъ, полу-серьезно, полу-шутливо, точно на самомъ дл вовсе не осуждалъ проступковъ своего племянника. Юноша выслушалъ выговоръ, гримасничая какъ обезьяна и не опуская глазъ, глядвшихъ очень дерзко.
– Какой стыдъ,- продолжалъ дядя,- что ты напомадилъ волосы какъ свтскіе шалопаи, прізжающіе въ Толедо въ большіе праздники! Въ доброе старое время теб бы за это обрили голову. Но теперь, когда наступили времена распада, произвола и бдствій, наша святая церковь бдна, какъ Іовъ, и каноникамъ не до пустяковъ. Все пошло на убыль, на горе намъ! Если бы ты видлъ, какъ все пало, Габріэль! Соборъ теперь совсмъ врод мадридской лавки, куда люди приходятъ, покупаютъ, что имъ надо и бгутъ прочь. Соборъ такъ же прекрасенъ, какъ и прежде, но исчезло величіе прежняго служенія Господу. To же самое говоритъ и регентъ. Онъ возмущается, что только въ большіе праздники въ хоръ является человкъ шесть музыкантовъ, да и то, едва-едва. Молодежь, живущая въ монастыр, перестала любить нашу церковь; жалуются на то, что имъ мало платятъ, не принимая во вниманіе, что церковь переживаетъ тяжелыя времена. Если такъ будетъ продолжаться, то я не удивлюсь, если такіе сорванцы, какъ вотъ этотъ и другіе, подобные ему, начнутъ устраивать игры въ церкви… прости Господи!
Простодушный Эстабанъ, выразивъ свое возмущеніе, продолжалъ, указывая на племянника:
– Вотъ этотъ молодчикъ, какъ ты его видишь, уже занимаетъ должность, которую его бдный отецъ получилъ только въ тридцать лтъ; а онъ еще не доволенъ. Онъ мечтаетъ сдлаться тореадоромъ – и осмлился даже разъ отправиться въ воскресенье на новильяду (бой молодыхъ бычковъ) въ толедскомъ цирк. Его мать прибжала ко мн вн себя, чтобы разсказать, что сдлалъ ея сынокъ, и я, помня, что покойный братъ поручилъ мн передъ смертью заботиться объ его сын, подстерегъ молодчика, когда онъ возвращался изъ цирка, и погналъ его домой тмъ же шестомъ, которымъ я водворяю молчаніе въ собор. Пусть онъ теб самъ скажетъ, тяжела ли у меня рука, когда я сердитъ. Два Святилища! Чтобы Луна изъ святаго собора сдлался тореадоромъ! Когда объ этомъ узнали каноники и кардиналъ, они были очень огорчены, какъ мн, потомъ, передавали. А мальчишку съ тхъ поръ прозвали "Тато" {Т. е. "шепелявый": намекъ на андалузцевъ. Андалузій – родина большинства тореадоровъ.}. Да, не длаетъ онъ чести нашей семь.
Эстабанъ посмотрлъ на племянника уничтожающимъ взглядомъ, но тотъ только улыбался, слушая его обличенія.
– He думай, Габріэль,- продолжалъ Эстабанъ,- что ему нечего сть, и что поэтому онъ пускается на всякія сумасбродства. Несмотря на то, что онъ такой озорникъ, онъ въ двадцать лтъ получилъ должность "переро" – служителя, выгоняющаго собакъ изъ собора. Въ прежнее время эту должность получали только посл долгихъ лтъ усердной службы. Ему платятъ шесть реаловъ въ день, и такъ какъ дла у нero при этомъ никакого нтъ, то онъ можетъ еще, кром того, показывать церковь туристамъ. Вмст съ тмъ, что онъ получаетъ на чай, онъ зарабатываетъ больше, чмъ я. Иностранцы-еретики, которые смотрятъ на насъ, какъ на дикихъ обезьянъ, и смются надъ всмъ, что видятъ здсь, обращаютъ на него вниманіе. Англичанки спрашиваютъ его, не тореадоръ ли онъ? Большаго ему и не нужно. Какъ только онъ видитъ, что имъ интересуются, онъ начинаетъ врать безъ конца – выдумщикъ онъ какихъ мало – и разсказываетъ о "корридахъ" въ Толедо, въ которыхъ онъ принималъ участіе, о быкахъ, которыхъ убилъ… А негодяи-англичане записываютъ все, что онъ говоритъ, въ свои путевые альбомы; одна блондинка съ большими ногами зарисовала даже профиль этого бездльника. Ему все равно – лишь бы слушали его вранье и дали потомъ песету. Что ему до того, если эти нечестивцы будутъ разсказывать, вернувшись домой, что въ толедскомъ собор, въ первой церкви Испаніи, служащіе – тореадоры и участвуютъ въ богослуженіи въ промежуткахъ
Раздались шаги на узкой витой лстниц, которая прорзана была въ стн для сообщенія съ верхнимъ этажемъ.
– Это донъ-Луисъ,- сказалъ Эстабанъ.- Онъ идетъ служить мессу въ часовню Святилища, a потомъ огправится въ хоръ.
Габріэль поднялся, чтобы поздороваться съ священникомъ. Это былъ маленькаго роста, слабый съ виду человкъ. Съ перваго взгляда бросалось въ глаза несоотвтствіе между хрупкимъ тломъ и огромной головой. Большой выпуклый лобъ какъ бы сокршалъ своей тяжестью смуглыя неправильныя черты его лица, носившаго слды оспы. Онъ былъ уродливъ, но всеже ясность его голубыхъ глазъ, блескъ здоровыхъ блыхъ и ровныхъ зубовъ, озарявшихъ ротъ, невинная, почти дтская улыбка придавапи привлекательность его лицу; въ немъ чувствовалась простая душа, всецло поглощенная любовью къ музык.
– Такъ этотъ господинъ и есть тотъ братъ, о которомъ вы мн столько разсказывали?- спросилъ онъ, когда Эстабанъ познакомилъ ихъ.
Онъ дружески протянулъ руку Габріэлю. У нихъ обоихъ былъ болзненный видъ, и общая слабость сразу сблизила ихъ.
– Вы учились въ семинаріи, и можетъ быть, свдущи въ музык?- спросилъ донъ-Луисъ Габріэля.
– Это единсгвенное, что я не забылъ изъ всего, чему меня тамъ учили.
– А путешествуя по разнымъ странамъ, вы вроятно, слышали много хорошей музыки?
– Да, кое-что слышалъ. Музыка – самое близкое мн искусство. Я мало понимаю ее, но люблю.
– Это чудесно. Мы будемъ друзьями. Вы мн разскажете о своихъ приключеніяхъ… Какъ я вамъ завидую, что вы много путешествовали!
Онъ говорилъ какъ безпокойный ребенокъ, не садясь, хотя Эстабанъ нсколько разъ придвигалъ ему стулъ. Онъ ходилъ изъ угла въ уголъ, прижимая приподнятый край плаща къ груди, и съ шляпой въ рукахъ – жалкой, потертой шляпой, продавленной въ нсколькихъ мстахъ, съ лоснящимися краями, такой же поношенной какъ его ряса и его обувь. Но всетаки, несмотря на свою нищенскую одежду, донъ-Луисъ сохранялъ прирожденно изящный видъ. Его волосы, боле длинные, чмъ обыкновенно у католическихъ священниковъ, вились локонами до самой макушки. Искусство, съ которымъ онъ драпировалъ плащъ вокругъ тла, напоминало оперныхъ пвцовъ. Въ немъ чувствовался художникъ подъ одеждой священника.
Раздались, какъ далекіе раскаты грома, медлительные звуки колокола.
– Дядя, насъ зовутъ въ хоръ,- сказалъ Томъ.- Пора, ужъ скоро восемь часовъ.
– Правда, правда. Вотъ смшно, что ты напомнилъ мн о долг службы. Ну, идемъ!
Потомъ онъ прибавилъ, обращаясь къ священнику-музыканту:
– Донъ-Луисъ, ваша обдня начинается въ восемь. Вы потомъ поговорите съ Габріэлемъ. Теперь нужно итти въ церковь. Долгъ прежде всего.
Регентъ грустно кивнулъ головой въ знакъ согласія и направился къ выходу, вмст съ двумя служителями церкви, но съ недовольнымъ видомъ, точно его повели на непріятную и тяжелую работу. Онъ разсянно что-то напвалъ, когда протянулъ на прощанье руку Габріэлю, и тотъ узналъ мелодію изъ седьмой симфоніи Бетховена.
Оставшись одинъ, Габріэль легъ на диванъ, уставъ отъ долгаго ожиданія передъ соборомъ. Старая служанка поставила подл него кувшинъ съ молокомъ, наливъ изъ него предварительно полный стаканъ. Габріэль выпилъ и посл того впалъ въ давно неизвданное блаженное забытье. Онъ смогъ заснуть и пролежалъ около часа на диван безъ движенія. Его неровное дыханіе нарушалось нсколько разъ припадками глухого кашля, который, однако, не будилъ его.
Наконецъ онъ проснулся и быстро вскочилъ, охваченный нервной дрожью съ головы до ногъ. Эта привычка къ тревожному пробужденію осталась у него отъ пребыванія въ мрачныхъ тюремныхъ камерахъ, гд онъ ежечасно мотъ ждать, что откроется дверь и его или будутъ колотить палкой, какъ собаку, или поведутъ на плацъ для разстрла. Еще боле укоренилась въ немъ эта привычка въ изгнаніи, когда онъ жилъ въ вчномъ страх полиціи и шпіоновъ; часто случалось, что его настигали ночью, въ какой-нибудь гостиниц, гд онъ остановился на ночь, и заставляли тотчасъ же снова отправляться въ путь. Онъ привыкъ къ тревог, какъ Агасферъ, который не могъ нигд остановиться для отдыха, потому что сейчасъ же раздавался властный приказъ: "Иди!"