Только для девочек
Шрифт:
И тут вдруг произошло очень важное событие. Дверь в палату широко открылась, и вошел академик Деревянко, которого все в разговорах между собой называли Светило.
Ни я, ни девочки, ни Володя и Фома никогда прежде его не видели. На его халате не было таблички с именем и должностью.
Но мы все сразу поняли, что это — он. Что это — Светило. Может быть, потому, что был он огромным, похожим на медведя, человеком, с недовольно оттопыренной нижней губой и сердитым властным выражением на очень большом и красном лице, и от него одного в палате стало как бы теснее; а может быть, потому, что за ним
Фома ужасно испугался, вскочил с Юлькиной кровати, а ведь на коленях у него была тарелка с мороженым, тарелка брякнулась на пол, раскололась на куски, а мороженое потекло по линолеуму.
В жизни бывают фантастические совпадения, футбольный комментатор именно в это мгновение восторженно закричал: «Удар!»
Я фыркнула. Фома опустился на колени и начал вытирать пол носовым платком, еще больше размазывая мороженое. Володя бросился ему помогать, стремительно опустился на колени, и они так стукнулись лбами, что, как мне показалось, даже звон пошел, и у меня у самой заболела голова.
— Что это значит? — грозно спросил академик Деревянко, тяжело поворачиваясь к Валентину Павловичу.
Я никогда не думала, что Валентин Павлович может так растеряться. Вместо ответа он неловко мямлил:
— Я… Эти люди… я не ожидал.
— Кто вы такие? — раздраженно обратился академик Деревянко к Володе.
Но и Володя опешил и не отвечал. Я почувствовала, что мне нужно вмешаться. Однако язык меня совсем не слушался.
— Это я… Это ко мне… Это Володя Гавриленко и Фома Тенрейру… Это они сбили меня своей машиной. Познакомьтесь, пожалуйста.
Фома поднялся с колен, переложил мокрый платок из правой руки в левую и с готовностью протянул правую руку.
Но академик Деревянко будто не заметил этого его дружелюбного движения. А писатель Корнилов пожал сначала липкую руку Фомы, потом липкую руку Володи. При этом он явно сдерживал смех. Мне показалось, будто все, что здесь происходило, доставляло ему большое удовольствие.
Академик Деревянко снова сердито оглянулся на Валентина Павловича:
— Скажите — пусть уберут. И принесут стулья.
Олимпиада Семеновна выглянула в коридор, и тотчас же появилась уборщица, так, словно она с тряпкой и щеткой стояла за дверью. Уборщица вытерла пол и убрала осколки, санитарки принесли из холла стулья.
— Здравствуйте, Павел Романович, — только теперь догадалась я поздороваться с писателем Корниловым. — Как вы… Как вы сюда попали?
— Очень просто. Я — к тебе. Навестить.
— Но как вы узнали?
— Ты, Оля, теперь входишь в цех.
— Как это?
— Понимаешь… Вот парикмахеры. Или повара. Или другие специалисты. Они и теперь еще составляют как бы цеха. И знают друг о друге. Я почти полгода был во Франции, а затем в Англии. Читал лекции. Вернулся, зашел в Московский дом литераторов и первый же встреченный мной писатель сразу спросил: «Слышали — Оля Алексеева попала под машину?»
— Откуда же он узнал?
— Я ведь говорю, что ты теперь входишь в литературный цех. Твои стихи помнят.
«Гол!» — восторженно закричал футбольный комментатор.
Олимпиада Семеновна выключила
Все молчали.
— Могу ли я узнать, — повернулся академик Деревянко к Володе и Фоме, но обращаясь через их головы к Валентину Павловичу, — почему эти молодые люди приняты на работу без меня? И что у них за должность — физикохимики? Что-то я не слышал о такой специальности в медицине.
— Они это… Они у нас вне штата. Добровольно, — виновато ответил Валентин Павлович. — Они переделывают и изготовляют скобы, крепления, стяжки… Они — студенты. Физикохимики.
— Понятно, — сказал академик Деревянко. — Они сначала добровольно ломают девочкам кости, а потом добровольно делают для этих девочек стяжки.
Он тяжело поднялся со стула, подошел к Юльке, приподнял ей голову и двумя пальцами сдавил ей сзади шею.
— Больно?
— Нет.
Юлька глядела на него во все глаза.
— Как тебе тут?
— Хорошо.
— Молодец. Ты у нас еще пойдешь. — Он повернулся к писателю Корнилову. — Вы найдете меня в кабинете, в центральном корпусе. Вас проводят. Пойдемте, коллеги физикохимики, — предложил он Володе и Фоме и направился к двери. А за ним Володя, Фома, Олимпиада Семеновна и Валентин Павлович.
По-видимому, кроме Юльки, академика Деревянко тут никто не интересовал.
Когда они ушли, писатель Корнилов раскрыл свой толстый портфель и достал оттуда несколько коробок яблочного мармелада. Я очень удивилась. Конечно, не вслух, а про себя. Почему все приносят мармелад? Может, считается, что он полезен при переломах? И решила, что нужно будет расспросить Олимпиаду Семеновну.
— Это вам гостинец.
Павел Романович дал по коробке мармелада Юльке, Вике и Наташе, а мне оставил три коробки. Возможно, до прихода сюда он считал, что нас в палате может оказаться шесть. Что-то такое особое есть в Павле Романовиче. Даже Вика взяла мармелад, хотя прежде говорила, что он ей не нравится.
Я все время улыбалась. Я не могла удержать улыбку. Мне все-таки было невозможно приятно, что ко мне пришел знаменитый писатель Корнилов и что он при Володе, и при Фоме, и при девочках, и при взрослых сказал, что я принадлежу к литературному цеху. И стихи мои чего-то стоят, если их помнят даже московские писатели.
— Ты, Оля, так увлеклась химией, а может, и физикохимией, что больше не пишешь стихов? — садясь на стул, спросил Павел Романович.
Мне больше не захотелось улыбаться.
— Наоборот. Я почти совсем оставила химию. А стихи пишу. Много.
Я рассказала Павлу Романовичу, что в последнее время у меня большие расходы, что такую же сумму какую я прежде тратила на конфеты, я теперь грачу на почтовые марки. Я посылала стихи во многие журналы и газеты. Мне не все ответили. Но в большинстве редакций работают люди обязательные, которые без задержки присылали мне письма, где говорилось, что стихи мои несовершенны, чтоб я читала таких классиков отечественной и советской литературы, как Пушкин, Лермонтов, Маяковский и Твардовский, и училась у них, как нужно хорошо писать стихи.