Только на одну ночь
Шрифт:
«Я тебя хотел. До сих пор хочу».
Честные слова. Прямые. И своей честностью и прямотой — ужасные.
Что за фантазии на недоинцестные темы вообще? Девочки фантазируют на тему отчимов, а мальчики — насчет папиных молоденьких любовниц? Ну ладно, не очень-то и молоденьких, но все-таки.
Давно ли я вообще так жестоко ошибалась? Почему вообще сочла, что стоит обращать на этого идиота внимание больше, чем решила изначально? Он был похож на одержимого лично мной, и действительно редкая женщина не мечтает о такой вот неостановимой жадной страсти. Я вот была не против…
И везде, везде напоминания о нем — пуговицы под босыми ногами по пути в ванную.
Шмотки мои валяются на полу и тут и там, как попало. А вот белая рубашка урода, валяется себе в углу, кажется, кто-то вчера свалил полуголый, в пальто нараспашку. Но мне не жалко, ни на секундочку. Кухня усеяна осколками, я вчера очень яростно снимала стресс. Ну, да, истеричка, а еще садистка, да, и лучше уж тарелки новые куплю, но рвани я вчера в какой-нибудь клуб спустить пар — и даже прокаленный регулярными порками Саб от меня мог просто не уползти живым.
Но осколки можно убрать. Шмотки — собрать в кучу и все-таки сжечь, сплясав вокруг танец ведьмовской ненависти. Кровать — купить новую. Снова расставить на полке в посудном шкафу новые тарелки.
А куда девать черные синяки на моем теле? От зубов белобрысого урода. Хоть кожу с самой себя снимай.
Еще никогда я не смотрела в зеркало в ванной с такой ненавистью. И, увы, три, не три засосы мочалкой, ничем их не замажешь, ничем не отскребешь. И каждый — напоминание о том, как вчера мне было охрененно с раритетно редкостным ублюдком этой планеты. Как стонала, как кайфовала от этой боли — его боли. Настолько было в кайф, что допустила в себе мысль, что в принципе, а может быть, и стоит с ним что-то попробовать, если он, конечно, сам не надумает бежать. Попробовала бы пощупать на перспективу, смогу ли доверять ему хоть сколько-нибудь глубоко. И все было хорошо, все было отлично — ну или я была просто отвыкшая от боли и секса, что так дурела, но…
Сын!
Его сын!
Запретное навсегда, просто потому что нет. Ну не спят с детьми любовников, даже бывших. Некомильфо. Кто-то может поморщиться и утереться, а я даже при мысли о подобной связи всегда передергивалась. Сейчас так меня вообще трясло. Не помог даже контрастный душ. Так, сегодня без кофе, без алкоголя — мне еще на работу ехать. На которую я кстати жутко опаздываю, какое счастье что сегодня не день сдачи номера.
Боже…
Но там же он… Мелкий белобрысый хрен…
Проблема.
Проблемища, бля!
А у меня два интервью под написание, и согласование, и мне придется… Нет, нахер. С этим надо что-то решать.
Я же реально могу ему сегодня челюсть сломать… Сегодня ему уже ничто не поможет, только глянет неровно в мою сторону — и точно сломаю нос, челюсть, руку… До чего доберусь. Не знаю чем — чем попало, нельзя допускать никакого личного контакта, минимум движений и соприкосновений. Еще не хватало снова дать ему возможность меня облапать. До сих пор помню, как козел меня разложил на моем же паркете, и меня начало трясти от непривычного чувства собственного
Пока прозванивалась до Старикова — успела заварить себе крепкий мятный чай и достать из заначки успокоительные. Отщипнула себе две таблетки.
— Доброе утро, Светлана. — Голос у Старикова был прохладный. — Я надеюсь, у вас есть уважительная причина для отсутствия на работе. Вы же в курсе, сколько времени, да?
— В курсе, — соврала я и покосилась на часы. Твою мать, два… А я искренне предполагала, что еще даже не полдень. Ох уж эта гребанная осень с её невнятным серым небом за окном.
— Так что там с причинами вашего отсутствия? — сухо напомнил о себя Стариков.
Я прикрыла глаза. Ну… да, правду лучше. Теоретически, пока я работала с Гошей — у меня бывал согласованный с ним гибкий график, потому что то приедь пораньше, то уедь попозже… А жить-то хотелось, и высыпаться, и на дзюдо ходить… Но Гоши уже не было в редакции. Все личные договоренности с ним были не в зачет. В договоре-то был прописан твердый рабочий день…
— Если честно, нет у меня таких причин, Виктор Юрьевич, — призналась я, — уважительных нет. Неуважительных — море.
— Свет, что с вами происходит? — Густому эротичному голосу Старикова вот эта сухость стеклянной пыли категорически не шла. — У меня четыре докладных от Неберта за прошлую неделю на вашу конфликтность. Увольнение в пятницу — ваше, со скандалом и обвинением Антона. Он вас вернул, но вчера — мне уже сказали, Антон прикрыл еще одно ваше большое опоздание. Сегодня Антон увольняется, потому что «не может вписаться в коллектив». У вас так обострились амбиции, что вы готовы выживать с места главного редактора всех, кто на него претендует?
Честно говоря, я охренела настолько, что три минуты молчала, спихивая с языка всю ту матершину, что у меня тут же и вскипела.
Интересно, а Стариков знает, кто такой “Антон” или нет? Судя по наезду — не очень.
И я? Обострилась амбициями? Обидно. Не до слез, конечно — не дождетесь: два раза на одной и той же неделе плакать — это как-то ванильно.
— Ну, Свет, я по-прежнему жду ваших объяснений, — раздраженно буркнул мне в трубку Стариков. — Я же вас с Антоном специально знакомил, думал, вы его натаскаете, а вы так меня подвели…
— У меня нет никаких объяснений, я уже говорила, — ровно произнесла я. — Тех слов, что вас бы устроили, у меня нет. Амбиции мои значения не имеют, мне нравится моя работа. Лучше можно, но и так как есть — очень хорошо. По поводу Антона же… У меня с ним очень много личных проблем, и действительно мы с ним не сработаемся. Звонила я вам собственно, чтобы этот вопрос обсудить. Я его натаскать не могу, и работать с ним больше не буду.
— Свет, что тут обсуждать, я думал, вы поняли, что это сын одного из учредителей, — ледяным тоном сообщил мне Стариков. — И сами понимаете, сотрудник вы, может, и замечательный, но против учредителей не пойдет ни совет директоров, ни даже вы, хоть вы и очаровательно отважны.