Только никому не говори. Сборник
Шрифт:
— 10 сентября 88 года я приехал на Жасминовую по объявлению. Хозяйка показывала свои владения, мы вышли в сад. И я увидел женщину.
— В саду?
— Да. Я стоял в дверях сарая, как вдруг что-то заставило меня обернуться. Она шла между деревьями, на секунду остановилась, мы взглянули друг на друга — этот взгляд решил дальнейшее. Я поспешил уйти и подождал ее в машине (она была одета явно для «выхода»), представился, отвез в клуб. В тот же вечер она стала моей женой.
— Второй женой. К 13 октября вы уже нашли квартиру на Сретенке?
— Да.
— Вы наметили переезд на 13-е,
— Я позвонил, она сказала приехать за нею ночью.
— К чему вся эта таинственность? Вы уже задумали преступление.
— Ничего подобного! Из-за Анатоля. Она его боялась.
— Боялась?
— В смысле: боялась с ним расставаться. У нее была какая-то странная и сильная привязанность к этому бродяге.
— 16 августа текущего года, когда вы отдыхали в Крыму, она приезжала на Жасминовую к Желябову?
— Да. Ее спугнул Вика. Видите ли, внезапно заболел Николенька, подозрение на менингит (оказался грипп в очень тяжелой форме). На «скорой» она отвезла его в больницу Склифосовского и отправилась к Анатолю, сама в лихорадке, а он ее как-то успокаивал. Говорю же: между ними была… мистическая, что ли, связь.
— И все же она не поколебалась связаться с вами.
— Анатоль бесперспективен. А она безумно хотела детей.
— А вы?
— Хотел.
— Почему же у вас в браке их не было?
— И не могло быть: Любовь бесплодна.
Саня будто заново прошел тот путь — до гаража, да акаций… и обратно. Как Владимир поспешно увел его со двора, как они сидели на каменном парапете в центре кишащего муравейника и он рассказывал организатору про убийство…
— Думаю, определенных намерений у нее не было, — отвечал он как-то отстраненно… и все же с горечью. «Люба погибла не случайно!» — твердил он себе все эти дни, но «отстраниться» не мог. — Мне кажется, она металась в поисках выхода…
Не хотелось бы вдаваться в анализ «страстей». Словом, так она любила мужа. Любовь выше жалости — ее вывод. Она пряталась во дворе, когда Печерская выкатила из подъезда коляску с ребенком, и вернулась домой за какой-то забытой вещью. Люба подошла просто посмотреть, как она говорила…
— Что ты замолчал? — воскликнула Настя. — Кому она говорила? Тебе?
— Нет. Она говорила это перед смертью. Взяла малыша на руки, услышала шаги в подъезде и вышла со двора, пошла по улице… Бессознательно, как под гипнозом. Ребенок спокойно спал с пустышкой, как вдруг у него начались судороги: он так и не оправился с лета. Она испугалась и очнулась, сообразив, где находится. И побежала в приемный покой больницы Склифосовского.
— А ребенок что?
— Он там умер. А она ушла, ее не заметили. Про «приемный покой» ты слышала, Настя, из форточки.
Допрос.
— Что вы предприняли после исчезновения сына?
— Обзвонил морги, детские дома… может, кто подбросил.
— Кто? Кто, по-вашему?
— Глупо отрицать очевидное: мысль о Любе… мелькала.
— Именно поэтому вы не обратились в милицию: не стали поднимать шум. Потому что, как пишут в романах: участь вашей жены (законной) была давно решена.
— Неправда!
— Тогда почему же вы не спросили прямо у нее? Мысль-то
— Да, я обзванивал больницы.
— То-то же. И что вам ответили?
— По приметам как будто подходил один. Умерший.
— И вы не явились опознать сына, боясь связаться с органами. Предлагаю чистосердечное признание, иначе дело примет для вас еще более опасный оборот.
— Признаю: смерть сына — а не что-то иное! — вызвала во мне… скажем так, ответный импульс. В сущности, мы всего лишь попытались ответить ударом на удар.
— Однако пистолет вы приобрели, когда сын еще не родился. Приобрели с определенной целью.
— Это ваши домыслы.
— Это факты.
— Вот вам факт: после случившейся катастрофы я нашел в себе силы помириться с женой.
— Да ну?
— Доказательством служит ее исповедь ко мне.
— И когда же она перед вами исповедалась?
— В ночь на восемнадцатое.
— Накануне своей смерти?
— Да.
— Хорошо. Вернемся к первому преступлению.
Мглистое утро переходило в студеный день, озябшие деревья будто придвинулись, сучья будто прижимались к стеклам.
— Меня поразили столь диаметральные суждения о Нине Печерской, — говорил Саня. — Исковерканная — добрая, истеричная — веселая, страшная женщина — прекрасная. «Несчастная» — говорил Анатоль. «Фанатичка» — бывший муж. Да, ее никто не знал так, как он. Думаю, ключ к ее образу — в последнем определении, включающем все эти качества. Фанатик — с латинского — исступленный, со страстью предающийся какому-то делу. Вероятно, Печерская с ужасом отшатнулась бы от одной только идеи преступления. Покуда не было затронуто ее дитя, глубинные инстинкты. Она согласилась, и с ее участием заговор обрел тот одержимый, судорожный характер, что так затруднило его раскрытие. Между тем, речь бы шла о банальном ограблении, правда, со «случайной» жертвой.
12 октября в четверг Владимир отдает Печерской ключи от дома, забирает из сейфа (при свидетеле — Вике) 55 тысяч, отвозит на Жасминовую и кладет в тумбочку. Взятка за квартиру — проговаривается мне Люба. Рэкетиры не смогли добраться до денег в фирме, доберутся до них в доме. 13 октября с трех часов дом будет пуст, Люба должна уйти на банкет в четыре, в пятом. Преступление было назначено на половину четвертого.
— Но еще без семнадцати четыре… — начала Юля.
— Тут большую роль сыграл экзальтированный настрой, сосредоточенность на смерти сына… а также всякие женские мелочи, вы поймете позже. Следователь упомянул про лавку ритуальных принадлежностей — «Харон»: «на Садовом кольце по прямой до «ВДНХ», то есть к месту преступления. У меня застряло в памяти, но слишком поздно я сообразил, что речь идет о станции «Колхозная», рядом со Сретенкой, где я выследил Владимира. Вот она идет к метро, в глаза бросается вывеска, заходит, выбирает восковой венок и теряет на этом несколько минут. А Люба…